В передней части подворья, окруженного со всех сторон ступенчато поднимающимися террасами, находится самая широкая в Америке лестница (Монте-Альбан тоже не может обойтись без рекордов!) шириною в сорок метров. Тридцать три ступени ее ведут к какой-то площадке с остатками храма в виде нескольких оснований колонн. В углу одна возле другой стоят каменные плиты с высеченными на них гротескными рельефами: люди с кривыми ногами, перекошенными и сплюснутыми головами дико взирают на пришельцев и ухмыляются смешно оттопыренными губами, словно ворчат на них. Кого здесь изобразил скульптор: побежденных врагов или калек, которые пришли в Монте-Альбан за божьей милостью? Или же прообразом ему послужили дети, головам которых придавали удлиненную форму, так как их предназначали для храмовой службы? А может, у сапотекских и миштекских мастеров было развито чувство юмора, позволявшее им создавать карикатуры на своих современников? В этом не было бы ничего удивительного, ведь могли же они создать своими руками жертвенные урны, снабженные внизу колокольчиками, призывающими на помощь в том случае, если кто-нибудь попытался бы похитить святыню. Ведь придали же они глиняному сосуду форму открытой сверху человеческой головы, у которой вместо носа три страшных загнутых зуба. Средний зуб направлен вверх, а два крайних вниз. Смогли же они сотворить фантастический сосуд, украсив его поверхность различными фигурками и головой птицы, из клюва которой выглядывает голова человека с вытянутой рукой вместо носа, сжимающей две палки. Ведь посадили же они на край таким образом украшенного сосуда фигурку мужчины с золотыми серьгами, который расставил ноги и мочится в него— приятного аппетита, чревоугодник, решивший напиться…

Нам ничего не остается, как попрощаться со знаменитым Монте-Альбаном, окинуть взглядом это удивительное место, открытые площадки для игр и часовни, поросшие холмы, которые мы добросовестно облазили, чтобы сделать снимок с самой высокой точки. Чем иным могут быть эти пригорки, кроме как замаскированными пирамидами! Сколько еще гробниц скрыто под ними, сколько ожерелий и ваз из горного хрусталя, сколько творческой фантазии!

От вершины Монте-Альбана до Оахаки всего каких-нибудь четыре километра. Спустя несколько минут мы уже внизу в городе, перед стройными арками ратуши. Вокруг бурлит жизнь. На площади, над которой простерся купол из ветвей столетних деревьев, толпа плотно окружила человека, возбужденно размахивающего руками. Парень расхваливает снадобья, разложенные тут же на лотке, предлагает баночки с таинственными мазями и пакетики со смесями трав, ругает современную медицину, поочередно посылает к черту хирургов, пенициллин и переливание крови. Его лекарства могут вылечить все на свете, все, quendas senoras у senores, видит бог: и сифилис, и лишаи, и нарывы. Для этого надо только верить, свято верить в нашего Иисуса Христа и Деву Марию Гваделупскую.

Собравшиеся внимательно прислушиваются, при каждом упоминании бога Христа и Девы Марии единодушно снимают сомбреро и крестятся. А наблюдающий за всем этим полицейский, вместо того чтобы отправить шарлатана в ближайшую кутузку, добросовестно при этом козыряет.

Когда турист отправляется к пирамиде почти за шестьсот километров, «Пемекс» по праву может быть доволен им. Но довольным оказывается и турист, потому что в этом случае он одним ударом убивает сразу двух зайцев: примерно в сорока километрах за Оахакой находится еще один известный центр сапотекской культуры — Митла. Его не разочаровывает тот факт, что в Митле никакой пирамиды он не найдет. Это заманчивое слово все путеводители обходят, заменяя его выражениями «развалины храмов», «группа Юг», «отделение из кирпича», «приход», «подворье монолитов» и тому подобными.

Подворье монолитов и в самом деле примечательно. Здесь стоят шесть гладких колонн четырехметровой высоты, которые когда-то поддерживали свод храма. Его массивные стены отличаются от классической простоты колонн, как день от ночи. Терпеливые скульпторы покрыли их бесчисленным количеством сложных меандров, ни один участок фриза не похож на другой, мастера добросовестно ломали себе голову над тем, чтобы не повториться. К флигелю одного из памятников архитектуры, которые, как это ни странно, сохранились в относительно нетронутом виде, конкистадоры прилепили уродливый католический храм — ладно еще, что не снесли предварительно «языческое» творение сапотеков!

Сведений о Митле не намного больше, чем о недалеком Монте-Альбане, хотя она и не была покрыта тайной столь долго. Тем не менее и здесь не нашлось ни единого следа, который бы твердо указывал на прошлое тех, кто все это строил. Не сохранилось ни единого папируса, ничего! Ни один писатель не напишет исторического романа о Митле, ни один сценарист не включит действие исторического фильма в ее стены, даже если бы он и желал этого самым искренним образом. Она останется запечатленной лишь в немногих словах испанских летописцев, которые «не видели в Новой Испании более величественного города, чем Митла». Да в недостоверном повествовании падре Франсиско Бурго, который в XVII веке написал, что Митла была резиденцией Великого Пророка, верховного жреца, столь святого, что ни один смертный не смел на него взглянуть, не опасаясь при этом за свою голову. На его совести останется уверение, что под храмом в Митле находился склеп, куда по велению сапотекских жрецов сбрасывались тела принесенных в жертву божествам и трупы врагов, убитых в сражении. В этом склепе якобы начинался подземный ход длиною в тридцать миль, который уходил в неизвестном направлении.

Этот подземный ход до сих пор никто не обнаружил и вряд ли когда-нибудь обнаружит!

Словно глыба золота, лежит на горизонте солнце. Плита, которую перед тем оно само раскалило докрасна, постепенно плавит его. Вот уже только небольшая горбушка плывет в остывающем шлаке. Прощай, славный день! Последние золотистые нити как бы приподнимают широкополые шляпы юношей, которые, беззаботно опершись о стену, словно кошки, греются под сенью сапотекских меандров. Жаль, очень жаль, но мы вынуждены вернуться в Оахаку, а киносъемки придется кончать завтра. Все сразу не получилось.

— Мирек, слышишь? Похоже на маримбу.

Это и была маримба! Мы уложили камеры в футляры, сложили штатив и остановились перед простеньким строением с открытой калиткой. Несколько пар танцоров покачиваются за высоким забором кактусов — старые, молодые, дети.

— Проходите сюда, мы сегодня празднуем крестины, — приглашает нас стройный мужчина в белой рубахе, белых полотняных туфлях и в зеленом платке вокруг шеи. — Заходите, мы вам будем очень рады, выпейте хоть стаканчик мескаля…

Трое мужчин стоят за маримбой, палочки отскакивают от махагониевых пластин. Маримба мерно звучит, парни улыбаются, улыбается гитарист, смеется парень, потряхивающий сверкающей маракой. А, собственно, отчего бы им хмуриться? Девочка родилась здоровая, пришли гости из Европы и не стыдятся говорить по-кастильски!

— Es una guapa bonita, eh? Славная девчушка, a? — Глаза у отца сияют, губы улыбаются. — Вот она, покачайте ее немножко, мы посмотрим, пойдет ли вам это!

Звенят стаканы, глаза сверкают, гости покачиваются сначала в ритме сандунги, а потом в ритме харабе. Заложив руки за спины, они с серьезным, даже торжественным видом ходят по кругу. А сейчас, сеньоры, играют мукуру, нашу прославленную мукуру! Два шага влево, два-вправо, это не танец, а приятная прогулка. Танцоры только галантно раскланиваются друг перед другом, но никто еще ни в одном танце не коснулся талии или руки другого.

Время близится к полуночи, соседи незаметно исчезают, самое время попрощаться.

— Вы себе не представляете, какое вы нам доставили удовольствие. Во всей Митле гости из Европы были только у моей Консуэлиты, — радостно улыбается Альберто Ортега, счастливый папаша. — Оставьте мне ваш адрес, через год я вам напишу, что поделывает ваша маленькая крестница…