В трех шагах от начальника щелкнули каблуки, винтовка со штыком звякнула о камень мостовой.

 — Отвести заключенных в «двойку»! Выставить караул у дверей! Разойдись!

 Высоченные двери с нишами заранее рассеивают предположение, что «двойка» — это тюремная камера. Караульный впустил нас в просторное помещение, голое, как после выселения. На струганых досках пола посреди комнаты стоит единственная из обстановки вещь: стол для игры в пинг-понг.

 — Эй, часовой,! На чем тут лежать?

 — Не знаю! — крикнул тот из коридора.

 И в замке щелкнул ключ.

 Доски как доски; и стол и пол одинаково устланы пылью — сегодня у нас не будет постели мягче.

Устроившись в углу на полу, мы в одну минуту проваливаемся в какой-то обморочный сон… Но нет, нам не дают и того единственного, о чем мы мечтаем, что нам отчаянно требуется после пятидесяти изнурительных часов. Стражник трясет нас изо всех сил.

 — Завтрак!

 Первый тюремный завтрак.

 Чашка черной бурды и к ней две булочки. Понятно, ведь вы в Коста-Рике, а здесь даже в тюрьме не знают, что такое черный хлеб.

 Впрочем, завтрак — это несомненный признак того, что с сегодняшнего утра в тюрьме с нами считаются. Но если это так, то должны же мы и спать на чем-то.

 В течение всего завтрака стражник бегает от нашей «двойки» до канцелярии майора и обратно, словно маятник. Наконец в дверях появляется человек в гражданском, секретарь начальника.

 — Весьма сожалею. Правда, у нас в запасе есть казарменные койки, но они предназначены для гарнизона, — пожимает он плечами. — Имеется здесь также и несколько раскладных кроватей, tijeretas. Знаете, что это такое? Материя на складной раме; спать на них вполне можно. Однако они не для заключенных, разве что… если бы вы пожелали взять их за ежедневную плату напрокат.

 И хотя этого отеля мы не заказывали, тем не менее счет нужно будет оплачивать вперед. Спать-то надо. Секретарь получил плату, мы — две чисто выстиранные постели. И с этой минуты даже стражники стали иначе смотреть на свои служебные обязанности, пока поблизости не было видно майора. Один принес фрукты, другой подсунул газету, третий пачку сигарет — все это по магазинной цепе с небольшими чаевыми.

 Секретарь даже принял от нас телеграмму, адресованную нашим землякам в Сан-Хосе. Правда, он дважды подверг цензуре текст, дважды заставил переделать его, однако земляки все же получили весть о нашем заключении и просьбу о расследовании и заступничестве. После этого сутки для нас распались на часы сна и ожидания, на минуты дремоты, рассыпанные по всем двадцати четырем часам, так как в либерийской тюрьме проспать целую ночь сможет лишь глухой.

 Уставные предписания для часовых, расставленных по четырем углам двора, размельчают время с вечера до рассвета на десятиминутные интервалы. После каждого из них часовой должен доложить начальнику, что он бодрствует.

 Но так как покинуть пост нельзя, то все они друг за другом докладывают на расстоянии — ударом молотка по куску рельса.

 Шесть раз за час.

 Шестьдесят раз за ночь.

 От этого призрака неусыпного звона рельсов нас в «двойке», по крайней мере в часы самого крепкого вечернего сна, спасала единственная деревянная дверь. Но после полуночи часовые побеждали сон.

 Снова и снова напрягаем мы слух, стараясь уловить хотя бы отдельные слова из соседнего помещения. Это полицейский оператор коротковолновой рации тщетно взывает к директивам главного управления. В Либерии все еще не знают, как быть с нами.

 Второй день в тюрьме.

 Мы уже вошли в обычную колею жизни за решеткой. Завтрак в начале шестого утра. В одиннадцать часов рис и фасоль, сваренные на воде. По четным дням вдобавок к этому суп и пятьдесят граммов говядины — разнообразие, радующее нас вдвойне: как дополнение к обеду и как жвачка не менее чем на час. После обеда — вода, подслащенная патокой из тростникового сахара. А вечером опять фасоль и рис. И так изо дня в день. На кухне пищу приготовляют раз в три дня, впрок. Это в тропической-то Либерии! Первый после варки обед даже понравился, несмотря на то, что фасоль была «помаслена» только солью. Ужин оказался слегка прокисшим, но мы его ели в силу необходимости и в предчувствии того, что нас ждет впереди. На второй день еда приобрела разные степени прокислости. Из глиняной миски можно было выбирать фасолины потверже — те не так быстро поддавались распаду. На третий день при виде совершенно прокисшей массы паши пустые желудки начало выворачивать. От завтрака до ужина можно было пить только разбавленную патоку да обеденный суп — если в календаре значилось четное число.

 На четвертый день во дворе снова запахло свежим рисом и фасолью.

 Второй обед земляки усладили нам многообещающей телеграммой: «В течение сегодняшнего дня вы будете освобождены».

 Надежда вспыхнула и… погасла.

 Третий завтрак мы жевали над черновым текстом очередной телеграммы. В тот же день пришел ответ: «Ходатайствуем перед президентом республики. В конце дня сообщим результат». Новая надежда, новое разочарование. Третья, путаная телеграмма извещала о попытке заступиться за нас, но определенность предыдущих телеграмм из нее исчезла. И как раз в тот момент, когда мы пробегали глазами телеграфные строчки, на карниз под окном упали тяжелые капли. Через минуту сквозь сетку дождя нельзя уже было разглядеть противоположную сторону улицы. За все три года мы не видели и тропиках такого дикого ливня.

 Теперь уже времени для всего было с избытком.

На четвертый день мы решили предпринять новую попытку.

Американец, помощник начальника, некоторое время вертит в руках испанский текст нашей телеграммы. В который уж раз взгляд его возвращается к заголовку с адресом: «Legation de la Republica Checoslovaca, Mexico D. F., Mexico».

 — Sorry, — говорит он наконец, взвешивая каждое слово. — К сожалению, из Либерии до Мексики это не дойдет, наша почта заграничные телеграммы не принимает.

 — Не желаете ли вы посмотреть вот эту квитанцию? Она от нашей телеграммы, отправленной в Сан-Хосе. Вот здесь имеются расценки для Гондураса, для Гватемалы, для ваших Соединенных Штатов, для стран Европы…

 Американец не знает, куда спрятать глаза. Ему век же не хватает майорской полицейской резкости.

 — Well, ладно… попробуем… когда прибудет майор. Но телеграмма должна быть короче. Без комментариев. Сообщите, что вы находитесь в предварительном заключении в Либерии.

 — Считать это новостью и для нас? Или, может, предварительное заключение в Коста-Рике отличается тем. что здесь не ведется никакого предварительного следствия? Вы уже все знаете о нас с момента первого ареста и теперь четвертый день держите нас тут ни за что ни про что!

 — Это не ваше дело, — отрубил капитан.

 — Разумеется, за исключением того пустяка, что мы сидим под замком в какой-то Либерии. Хорошо, мы сообщим в Мексику, что четвертый день находимся в тюрьме, и попросим вмешаться в это дело.

 — Если майор разрешит вам, я не возражаю, — говорит капитан, переходя на более дружелюбный тон.

 Вечером мы получили квитанцию, телеграмма была отправлена. По майора душила ярость. На пятый день рано утром он вломился в комнату, как танк:

 — Собрать вещи, пойдете со мной!

 Мы уже не спрашиваем куда. От майора можно услышать лишь один ответ: «Молчать!» Как мало надо, чтобы животное могло кичиться даром речи!

 Майор ведет нас через двор к небольшой двери, потом по узкому темному коридору. Чуть позже мы разглядели в полумраке открытую решетку и прямо под ногами узенькие ступеньки, ведущие под землю.

 — Куда вы нас ведете, майор?

 — Вниз, без разговоров!

 — Вы не имеете права. Нас арестовали без оснований, держат без следствия, мы не пойдем в подземелье. Вы нарушаете…

 — Молчать!

 Майор наставил револьвер, но тут же понял, что этот способ однажды не оправдал себя.