— Джимми, зачем же ради нас снова идти на риск? Он уже показал свое умение.

— Доставьте ему эту радость! Ведь таким делом он занимается круглый год, охотится почти каждую ночь. А когда еще подвернется ему случай, чтобы он мог похвалиться перед кем-то да и подзаработать вдобавок?

В пылу охоты мы забыли о скором отливе. Алинио, командир экспедиции, спешно поворачивает лодки. Не поздно. Перед впадением в Самбу под лодкой вместо реки зашуршали камни. Не оставалось ничего другого, как поменяться с лодками ролями. Вверх по течению нас несли челны, теперь же мы общими силами тащим их.

И опять потянулись минуты напряженного ожидания, пронизанные зелеными вспышками кайманых глаз. А из мрака над рекой снова неотступно вставали картины потухших человеческих глаз и тупых взглядов, гомона в кабаке и лежащих вповалку ка деревенской площади, упившихся до обморока индейцев. Здесь, на реке, закованные в кандалы алкоголя, они из ночи в ночь рискуют здоровьем и жизнью. Ради глотка самогона они идут туда, где страшные челюсти и хвосты крокодилов переламывают им ноги. Но на место каждой жертвы ночной охоты встают другие, моложе, ибо водка в Дарьене держит людей крепче, чем оковы каторжников на галерах.

Над Самбу светает.

Наступило время прощаться, но… прощаться не с кем. Вся деревня выглядит, точно поле битвы: мужчины и женщины отсыпаются в хижинах, под деревьями, на площади — прямо там, где у них ночью подломились колени.

Зато экипаж моторной лодки лихорадочно спешит, словно речь идет о жизни. Мы потеряли два часа самого высокого прилива, и теперь река быстро идет на убыль. На палубе и без того суматоха, а Джим еще мечет громы и молнии.

— Вы только посмотрите! Из всей добычи у меня осталось лишь это, — и он сует нам под нос откусанную лапу аллигатора. — Того, молодого, я собирался привезти в Панаму. Живьем! И вот что мне досталось от него!

— Как же это случилось? Его слопали другие?

— Черта лысого! Они бы не оставили его ногу, чтобы позлить меня. Ведь вы сами вчера видели, как я привязал его к лодке проволокой, потому что веревку или ремень он бы перегрыз. А о проволоку только поломал бы зубы. Так он, болван, не придумал ничего лучшего, как откусить собственную ногу и удрать. А так как ему, верно, было не сладко, то перед этим он выгрыз брюхо и у второй гадины, что мы вчера притащили мертвой. Может ли быть на свете вообще что-нибудь более прожорливое, чем этот кайманий сброд?

Сейчас, при рождении нового дня, наше ночное приключение кажется нам кошмарным сном. Но на палубе имеется доказательство того, что эти драматические воспоминания вовсе не плод взбудораженной фантазии. В углу у борта лежит мертвый аллигатор, которого поймал Алинио со второй лодки.

Спустя четверть часа после подъема бурное течение реки Самбу и два мотора уже гонят нашего «Альбатроса» с бешеной скоростью вниз, к морю. Такое плавание отнюдь не безопасно, но у нас еще остается капелька надежды, что мы пройдем прибрежные отмели до конца отлива.

Но около девяти утра он как бы затянул тормоза. «Альбатрос» закачался, от винтов повалили на поверхность клубы грязи. Дело плохо. Рулевой быстро поворачивает рычаг газа наполовину, матрос занимает место на носу. Ему опять придется пронзать воду лотом.

По устью Самбу мы проползли, словно воры, и вот уже полчаса обдираем дно «Альбатроса» о раковины, петляя между островками мелей, пятясь и снова подаваясь вперед. И вдруг будто какой-то невидимый краб схватил лодку за нос и приподнял его. «Альбатрос» затрещал по швам и накренился. Мы цепляемся за что попало, лишь бы устоять на ногах. Рулевой же только сдвинул фуражку на затылок.

— Ну вот, засели! Теперь можно до полудня кусать ногти. Хорошо, если снимемся часа в два, в три.

Прекрасная перспектива! В воздухе ни малейшего движения, солнце почти в зените, и его лучи раскаляют каждый уголок судна. А в трюмах соревнуются с солнцем два горячих мотора.

Три часа на мели. До ближайшего берега отсюда не меньше километра. Время плетется, как стреноженное. Не знаешь, чем заняться. Говорить не хочется, спать нельзя, на солнце жарища, в тени можно задохнуться. Закидываешь в воду удочку, отлично зная, что там нет даже сардинки. Только старик Джимми не теряет чувство юмора.

— Раз уж рыба, пусть будет рыба. Как двинемся дальше, попробуете вон на ту блесну.

Два часа дня; на палубе тишина. Одно слово — и то утомляет. Сколько же в часе минут: шестьдесят или шестьсот?

— Слышишь? Под лодкой захрустело, как будто сахар раскатывают скалкой на столе. Вода прибывает, сейчас поедем!

— Не сейчас, — говорит Джимми, окатывая холодным душем наши преждевременные надежды. — Вы забыли про охлаждение моторов. Воду мы набираем снизу, а грязь может забить каналы.

Еще полчаса, более длинные, чем предшествующие полтора.

Наконец-то! Под килем напоследок хрустнули раздавленные ракушки, и лодка, освобожденная приливом, закачалась на поверхности. А двадцатью минутами позже, миновав мыс Гарачине, она вышла в открытое море и направилась к северо-западу. Рулевой на пять часов передает нам власть над судном.

— Я обещал на обратном пути поставить вас за руль. Вот вам карта, можете приступать. Держитесь пока курса триста четыре! А вот удочка, за пять часов вы сможете насладиться и тем и другим.

Рулевой вытащил из трюма толстое бамбуковое удилище с катушкой величиной с литровую кастрюлю. На леске болтается большая блесна с тройным крючком.

— Это, видимо, предназначено не для рыбы! Удилище вроде древка флага, а на такие крюки можно подвесить говяжью тушу!

— А вы попробуйте! Выпустите сотню метров, а там посмотрим.

Прошло меньше пяти минут. Ни с того ни с сего катушка раскрутилась, да так, что чуть было не вылетела из рук Иржи в море.

— Клюнула! Осторожно! Дотянуть тормоза! Не ослабляйте!

Матрос подлетает к рулю и нажимает рычаг газа. Лодка почти остановилась. И тогда началась борьба. Рыба отчаянно сопротивлялась. Едва удалось подтянуть ее на несколько метров, как она рванулась и сняла с закрепленной катушки в два раза больше лески. Со лба льет пот, руки судорожно сжимают удилище, ноги уперты в борт, но хищник никак не поддается. Он защищался еще добрых полчаса, пока мы общими силами не сумели вытащить его на палубу. А в последнюю минуту он чуть было не прорвал подъемную сетку.

— Помучила она меня! Зато килограммов тридцать будет!

— А как она называется, Джимми?

— Индейцы называют такую рыбу «вагу», а как по-английски, я, честное слово, не знаю. В этих местах водится свыше двадцати видов этаких колод: не забывайте, что вы в Панамском заливе! Ведь и само слово «панама» на языке индейцев означает…

— …много рыбы.

— Ну вот, вам это уже известно. Однако вряд ли вы знаете, что на счету у здешних рыболовов-спортсменов есть несколько мировых рекордов. В 1941 году тут, например, поймали черного марлина весом в семьсот четырнадцать фунтов. Это больше трехсот двадцати килограммов.

— Ничего себе! Вот и говорите после этого, что рыболовство не тяжелая атлетика!

— Мирек, смотри, летучие рыбы! Вон там, слева! Десятками выстреливают они из воды, расправляют длинные заостренные плавники, несколько секунд планируют против ветра, ловко огибая гребни волн, и снова падают в воду.

В воздухе они игриво, точно ласточки, ломают направление полета.

Джимми лишь посмеивается, глядя на наше возбуждение.

— Да вы посмотрите вперед, правее носа лодки. Видите вон тот черный треугольник над водой?

— Уж не акула ли эго?

— Еще какая! Их здесь столько, что не приведи господь. А бон там черепаха, здоровая штуковина. Немногим меньше ярда. Если вы некоторое время постоите на палубе, то удивлению вашему не будет конца: чего только нет в этом море! Возьмите мой бинокль.