Наиболее яркое украшение женщин — квадратики, кружки и волнистые линии, нарисованные на спине и на груди красной краской, получаемое из плодов ачоте. Орнаменты из треугольников считаются привилегией вожаков. Разрисовывать себя ими имеют право лишь вождь и шаман, а в отдельных случаях и их жены. Зато почти все индианки чоко раскрашивают черной растительной краской кипара рот и подбородок от верхней губы до шеи.

Из-за занавешенного входа в единственном обитом досками жилище выглянула лохматая голова метиса. Это местный торговец, меняла, судья, представитель податного ведомства и трактирщик в одном лице. Он попытался было состроить сладчайшую улыбку, но в ней сквозила неискренность и гарпагонская жадность. Он прекрасно знал, что вез деньги, которые мы оставим тут индейцам, в конечном счете потекут по одной дорожке: в его стол. За водку.

Проходим от хижины к хижине. На столбах под крышей развешано все достояние индейцев. Две-три жестяные кружки. нож, копье, стальная вилка — единственное оружие при ловле кайманов и аллигаторов — и волокна недосушенного мяса, усеянного тысячами мух и комками их яичек.

Прошло немного времени, и из лавки торговца вышли, шатаясь, остальные индейцы чоко. Они едва держались на ногах, и от них издали разило спиртом. Их появление обнажило перед нами самое больное место в жизни Дарьена. Собственно говоря, индейцы чоко уже давно не считаются дикарями. Но цивилизация обдала их лишь своими отбросами. Вот уже несколько десятков лет к ним приезжают перекупщики, иной связи с тем большим миром за морем ист. Они покупают у них только то, что можно выгодно превратить в деньги: крокодиловые кожи. Для облегчения ловли перекупщики поставляют индейцам вилкообразные охотничьи копья, а в последнее время и электрические фонари. Все другое, что индейцы получают за свою добычу, рано или поздно они обменивают на водку.

Сумерки опустились на девственный лес.

В тишине издали доносится сумасшедшая смесь визга, пения и брани. Как раз сегодня хозяин селения произвел расчеты за проданные кожи, поэтому пивная набита битком. Индейцы один за другим выходят, качаясь, из двери, груз алкоголя валит их к тем. кто в пяти шагах от кабака отсыпается в пыли деревенской площади. А  новые нетерпеливо толпятся у входа, стараясь как можно скорее получить свою долю отравы.

— Я не советую вам показываться туда, — предупреждает Джим. — Стрясись там что-нибудь, и вы останетесь на моей совести.

Но он же привез нас сюда не для того, чтобы мы считали звезды на небе.

Войдя через занавешенный вход в кабак, мы сразу же оказались свидетелями потрясающего зрелища, какого нам еще не довелось видеть среди индейцев. Куда девалась врожденная гордость властителей девственного леса? Безликая масса нагих тел была битком набита в помещении, освещенном одной керосиновой лампой. Запах людского пота, смешанный с отвратительной сивушной вонью, поднимался над заплеванным полом бревенчатой постройки, как бы пытаясь задушить этот мечущийся и ревущий хаос. Два-три пария, потеряв сознание, валяются на полу, другие без разбору лезут через лежащих, наступают на них, цепляются руками за стойку и тянутся к глиняным чашкам, наполненным спиртовой бурдой. Мм бежим на свежий воздух, как от кошмарного сна.

— Такого среди них не сумел бы сделать даже самый отъявленный шаман. Да, пожалуй, и наркотики их так бы не покосили.

— А здесь достаточно одного негодяя с бочкой спирта.

Ничего тут не изменилось со времен первых конкистадоров, пришедших сюда с Бальбоа более четырех веков назад. Чего не сумели мечи и аркебузы, довершил алкоголь. Не миновало это и индейцев чоко. Если не свершится чуда, они исчезнут с этнографической карты Дарьена подобно многим другим.

— Что вы делаете? — раздался у нас за спиной приглушенный голое Джима. — Это, конечно, гадость, но для того, чтобы полюбоваться таким зрелищем, не нужно было ездить в Дарьен. Заберитесь ночью в Панаме в какой-нибудь бар! Тех бедняг можно отличись от здешних только но одежде. Но послушайте, Алинио обещал мне взять вас на ловлю кайманов. Он уже ждет у реки с двумя парнями, которых берет с собой.

В свете карманного фонаря вдали от берега из тьмы показалась длинная пирагуа — выдолбленная из дерева лодка. А за ней еще одна. Вместо воды отлив оставил под берегом лишь дрожащую булькающую грязь, изборожденную мутными канавками. Мы бредем к лодкам по колено в этой грязи, ступни то и дело вязнут в черной, засасывающей жиже. Джим только сопит от напряжения, а после того как пирагуа уже вынесли нас на течение, еще долго разражается самыми крупнокалиберными проклятиями.

Ночь отяжелела от тьмы. Луна еще не вышла, а осколкам звезд не пробить панцирь леса. Мы тихо сидим друг за другом на середине лодки, гребцов на ее концах совсем не видно. Одному богу известно, откуда у них берется та уверенность, с какой они движут лодку своими веслами против течения. Только слышно тяжелое, хриплое дыхание да шум воды под килем. Где-то позади нас раздается плеск воды о борт лодки: это пирагуа Алинио, на которой разместился Джим.

В мыслях у нас еще стоит картина трагической жатвы алкоголя в деревне. В такую минуту вдруг охватывает странное чувство, хотя всеми силами пытаешься избавиться от него. Кто эти два гребца? Ведь мы даже не видели их в лицо. Два призрака, о которых мы знаем лишь по ударам весел, два неизвестных человека, уносящих нас в непроглядной тьме на ловлю кайманов. А здесь всюду на берегах и в реке притаились, наверное, десятки их. Достаточно лишь сесть на мель, пробить дно лодки, заблудиться в этом невидимом лабиринте, кишащем зубами, ядом и хоботками москитов.

На лбу стоящего впереди гребца загорелся свет фонаря. Поворачивая голову, он ведет белый конус по берегу. Призраки рассеялись, теперь мы видим, воспринимаем человека, можем следить за каждым движением черного силуэта охотника, склонившегося над водой.

На берегу засверкали четыре пары рубинов, посаженных близко один от другого. Индеец медленно машет рукой, показывая, что они маленькие, не стоят труда. Красные светящиеся огоньки — это глаза аллигаторов.

Впереди, в сотне метров от лодки, блеснули в темноте еще две пары. Они расставлены дальше друг от друга. Охотник на носу еще несколько раз оттолкнулся веслом от воды, потом неслышно кладет его позади себя на дно лодки. Рукой показывает заднему направление. Лодка скользит по воде, как во сне, без малейшего звука. До ближайшей пары глаз остается двадцать шагов, пятнадцать, десять. Лодка остановилась. Индеец по памяти нащупывает свое копье с двумя остриями, ни на секунду не спуская света фонаря с глаз аллигатора. Этот луч далеко не так силен, чтобы осветить все крокодилье тело. Мы понятия не имеем, насколько оно велико. Только горящие угольки глаз, неподвижные, словно завороженные, прожигают тьму.

Затаив дыхание следим за каждым движением охотника. Словно призрак, он идет босиком по мелководью, гипнотизируя светом свою жертву. Вот он сжал обеими руками копье, медленно, бесконечными секундами, заносит его куда-то за горящие точки, наклоняется… вонзает…

Мы слышим только, как беспомощно бьется по берегу смертоносным хвост. Индеец всем телом навалился на копье, сопротивление животного все слабеет, пока не прекращается совсем. Охотник освободил копье, и слабый свет остановился на мертвом аллигаторе. Несмотря на то, что в длину он не превышал полутора метров, он нагонял страх своей отвратительной пастью, прошитой рядами зубов. На всем его теле не было видно никаких следов ранения. Лишь две маленькие окровавленные дырки сразу же за головой. Охотник вонзил острия копья между шейными позвонками, разорвав связки.

Через некоторое время индеец принес откуда-то из темноты двух живых крокодилят и привязал их толстой проволокой к корме лодки. С минуту он о чем-то говорит с Джимом, по мы не разбираем ни слова.

— Что он говорит, Джимми?

— Ом хочет еще показать нам, как охотятся на кайманов. Это немного труднее, так как кайманы больше и яростнее защищаются.