— Вот уж чего никогда не будет! У него, напротив, ярко выраженный комплекс полноценности. Редкое в наше время качество.

— Володя как-то в шутку сказал, что он смело смотрит в будущее, но для настоящего у него не хватает мужества.

— Правда? Хорошо сказал. Немногие так точно себя видят… Ну ладно, Наталья Васильевна, я все-таки кавалер, какой ни есть. Пойдемте пить кофе, потом я вас домой провожу.

Дома ее встретили ворчливо.

— Когда я задерживаюсь, ты мне замечания делаешь, — сказала Оля, — а сама… Папка, ты посмотри, она в одних туфельках!

— Дались вам эти туфли, — рассмеялась Наташа. — Я, может быть, на свидании была.

— Знаем мы эти свидания, — сказал Гусев. — Опять кого-нибудь подменяла, а мы с Олей пшенный концентрат кушали. Очень калорийная пища.

Он сидел за столом благостный, почти торжественный.

— Ты чего такой? — спросила Наташа.

— Хорошее настроение. Нарисовал небольшой чертежик. Начинаю утверждаться в мысли, что твой брат еще кое-что умеет. Ты не находишь?

Он взял лист бумаги, на котором только что чертил загогулины, сделал из него голубя и запустил по комнате.

— Видала? Это крушатся мысли, витают в воздухе, и нам остается только изловить их и посадить в клетку.

— Я очень рада. По такому случаю на табуретку не грех залезть.

— Это еще зачем?

— Ты разве не знаешь, что сделал Пушкин, когда закончил «Бориса Годунова»? Он взобрался на табуретку и стал приговаривать: «Ай да Пушкин! Ай да молодец!»

— Ничего подобного, — вмешалась Оля. — Он говорил: «Ай да сукин сын!»

— Оля! — поморщилась Наташа.

— Классиков надо цитировать точно. И потом, откуда ты взяла, что в дворянском доме была табуретка?

— Какое это имеет значение? Не табуретка, так этот, как его… Пуфик!

— Пуфик бы развалился.

— Я запру тебя в чулан, — пригрозил Гусев.

— А я, между прочим, действительно была на свидании, — сказала Наташа. — Мы с Черепановым пили кофе.

— Тоже подарок… Слышишь, Оля, тетка собирается улизнуть замуж и оставить нас холостяками… Твой Черепанов тот еще тип! Ты его опасайся.

— Вот еще новости! Сам-то ты с ним дружишь.

— Я с ним всего-навсего вместе работаю. Он хороший специалист, дельный бригадир, голова у него на месте. Но это еще не повод, чтобы я хотел видеть его своим родственником.

— Почему — бригадир? — удивилась Наташа. — Он же институт окончил.

— Ну и что? Теперь все кончают. Не велика заслуга.

— Просто отец боится, что ты нас бросишь, — сказал Оля. — Не умрем. Пшенную кашу, на худой конец, я тоже варить умею.

— Боюсь, мне самому скоро варить придется. Сбежишь в актрисы, и буду я один куковать. Как твое кино?

— Пока одни разговоры.

— Про что хоть фильм.

— Про любовь, наверное. Сейчас это главная тема, волнующая все человечество.

— Это всегда была главная тема, — сказала Наташа.

— Тебе видней, тетушка… Кстати, не надо ничего доводить до абсурда. Веки красить глупо, а губы можно было бы чуть обозначить. Для контраста…

4

Валя Чижиков сидел на скамейке и грыз семечки.

— Смотреть противно, — сказала Оля, присаживаясь рядом. — Плюешься, как верблюд.

— Зато полезно. Говорят, орехи надо есть, так где их взять? Не на рынке же покупать рабочему человеку?.. Что читаешь? — Он кивнул на книгу, которую Оля держала на коленях.

— «Кружилиха», Веры Пановой.

— Я начинал, да бросил. Не люблю про завод. Работать — это одно, а читать скучно. Нормы да расценки. Всю плешь проели.

— Ты «Робинзона» читал?

— Еще бы!

— А говоришь — скучно. Это лучший производственный роман. Прямо гениальный.

— Понимала бы ты в производстве, — он снисходительно посмотрел на Олю. — Это приключения.

— Ой, Валька! Тебе бы только семечки грызть. Ты подумай, зачем Робинзон в море отправился? За приключениями? Он за наживой погнался, он же купцом был, а вернулся философом. Он себя сам создал…

— Ну так что? Вкалывал, не без этого. Не вкалывал бы — помер.

— Он еще и думал… Ты Робинзона в детстве читал?

— Конечно.

— Перечитай. Это взрослая книга.

— Елки-палки! Твое-то детство давно кончилось?

— Давно, — серьезно сказала Оля.

Валентин промолчал. Он привык, что соседская девчонка часто говорит странные вещи. Во дворе это объясняли тем, что она растет без матери, отец у нее уважаемый человек, но тоже иногда… Сестра, по всеобщему мнению, женщина положительная, могла бы оказать влияние, да как его окажешь, если племянница на родной тетке чуть ли не верхом ездит… Зато — сходились в одном строгие обитатели дома — девчонка по кустам не шастает, не мажется как некоторые… Тут разговор резко уходил в сторону. Ничего общего с дочкой Гусева уже не имеющий, он наполнялся обидой и горечью за подрастающее поколение…

— Хочешь семечек? — спросил Валентин.

Оля машинально подставила ладонь.

— Нежареные. Ладно, сойдет… Ты не жалеешь, что на завод пошел? Отец рассказывал, ты что-то там придумал.

— Блаженный твой отец! Придумал… Ничего я не придумывал, стал по его подсказке работать, теперь меня поедом едят. Но подавятся! Я костистый!.. — Он вытянул шею, вглядываясь куда-то. — Вон видишь, человек на коляске проехал?

— Не вижу…

— За угол укатил. Знаешь, кто это?

— Погоди… Это, наверное, Липягин. Он же Степку нашел, я тебе говорила. Мы у него с отцом в гостях были. Хороший дядька такой!

— Ты скажи, — удивился Валентин. — Он же — герой! Я когда еще в училище был, его к нам на встречу пригласили. Он девочку из-под колес вытащил в последнюю минуту, а сам без ноги остался. О нем даже в газете писали, правда, в другом городе, давно еще. А наш преподаватель где-то раскопал.

— Странно… Почему же он нам ничего не рассказал? Про все говорил, а про это…

— Потому что скромный. Чего на всех углах кричать?..

В тот же день Оля поделилась новостью с отцом.

— Все возможно, — сказал Гусев. — Таких случаев сколько угодно. Только Валя Чижиков — не слишком падежный источник информации. Голова у него варит, но иногда такое наварит, что дым идет… Ты бы, кстати, сходила к Липягину, проведала. Помнишь, говорила: «Век не забуду!» Короткая у тебя память.

— Я схожу, — пообещала Оля. — Обязательно.

Она уже совсем было собралась, но тут снова появился режиссер, похожий на Юла Бриннера — длинный и совсем лысый. Месяц назад он разглядел ее, когда Оля с подругами занималась в драмкружке Дворца культуры и предложил ей прийти на пробы. А сейчас вся киногруппа нагрянула в школу. Режиссер задавал вопросы, девочки отвечали, разговор получился какой-то странный, но главное Оля поняла — дело серьезное и возликовала. Хотела себя одернуть: не маленькая, — но справедливо подумала: не родилась еще девчонка, которая спокойно бы отнеслась к такому предложению.

— Это пока прикидка, — сказала преподавательница, когда группа уехала. — Не обольщайтесь. Человек, с которым вы говорили, известный кинорежиссер, у него большой выбор.

— Какой же он режиссер, — рассмеялась Оля. — Он же лысый, а все режиссеры лохматые, в беретах, руками размахивают. По крайней мере, в «Кинопанораме»…

Потом она опять собралась к Липягину, и снова — некогда. Надо было готовиться к математической олимпиаде. Математику она не любила, но поскольку была отличницей, гордостью школы, ее посылали на все смотры молодых дарований. «Зачтется при поступлении в институт, — объясняли ей. — Надо использовать все шансы»…

5

К Черепанову приехал гость.

Когда-то, очень давно, Черепанов написал рассказ и отнес его Серафиму Можаеву, молодому писателю, жившему по соседству. Прочитав рассказ, тот сказал, что лучше всего сразу же выкинуть его в корзину. «Если, конечно, у тебя хватит благоразумия, — добавил он. — Дело в том, что литература — не специальность и даже не призвание, это — особый образ жизни и особый тип обмена веществ. Есть сангвиники, есть меланхолики, есть литераторы, то есть люди, занимающиеся своим ремеслом не по доброй воле, а исключительно в силу присущего им типа обмена веществ. Меланхолик грустит, сангвиник — бабник и обжора, а писатель — это все вместе плюс еще нечто, не поддающееся объяснению…»