— А? — вопросительно крякнул Коробов. — Что скажешь?

— Да что говорить. Это тебе не пудовый самородок. Такое раз в столетие бывает, и то кроме Березовского мамонта вроде ничего не припомню.

— Глядите, едят! — закричал кто-то, показывая на грызущихся из-за мяса собак. — Я им кусочек отковырнул. Во! Мамонтятину трескают!

— Ты что делаешь, паразит! — взвился Липягин. — Мозги у тебя набекрень? Вот что, мужики, надо срочно сообщить на прииск, а тушу, чтобы не оттаяла, засыпать.

— Не горячись, Ваня, — остановил его Коробов. — Засыпать — это правильно. Бивни отпилим, а самого в могилку, пусть свои сны досматривает. Сообщать совсем не обязательно. Нам же полигон прикроют, ты это учитываешь? Понаедут академики в шапочках, такой тарарам разведут… А зачем нам тарарам? Нам работать надо.

Липягин даже растерялся. Что за дикость?

— Неграмотный ты человек, — сказал он. — Тебя за этого зверя на всю страну прославят, медалью наградят.

— У меня собака медалистка, с меня хватит… Неграмотный! Я-то как раз грамотный, Ваня. Вижу, чем кончится. Разорением! Знаешь, сколько таких мамонтов по тундре закопано? Целый зверинец. Не мы первые находим. Да не хотят люди связываться. Наука, понимаю, этим кормится, а мы чем кормиться должны? Кто нам заплатит за простой?

— Государство заплатит! Это же, кроме науки, прибыльное дело. На международном аукционе за скелет мамонта платят по сто тысяч долларов, а за целую тушу и миллион взять можно.

— Ты, что ли, торговать поедешь? — зло бросил бульдозерист Хряпин, откопавший мамонта. — Знал бы такое дело, я бы его ночью захоронил. Невидаль какая!

Подошел Сергей, помощник бригадира, человек по разговору интеллигентный, если, конечно, не в запальчивости.

— Думаешь, тебя на прииске алыми гвоздиками встретят? — сказал он. — Директора тоже понять надо, у него план по золоту, а по мамонтам у него плана нет. Так что… При всем уважении к палеонтологии, ему придется делать выбор.

— Ему не придется делать выбор, он знает закон! — не выдержал Липягин. — А по закону мы обязаны сообщить о находке. Немедленно! По закону обязаны, не говоря уж о совести! Как хотите, я не допущу. Я все-таки геолог.

— Ты у меня здесь не геолог, ты у меня на побегушках! — оборвал его Коробов. — Понял?

— Вон как? — Липягин поднялся. — Тогда и говорить не о чем.

— Погоди, сядь… Все мы горячие. Ты мне скажи, Ваня, по-человечески скажи: что теперь делать в этом паскудном положении? Ты человек пришлый, сегодня здесь, завтра нету тебя, а мы… Что нам делать, чтобы и по совести было, и без порток не остаться?

— Пойду на прииск, добьюсь, чтобы новый отвод дали. Может, еще выгодней будет.

Сергей посмотрел на бригадира.

— Точно добьешься? — спросил он.

— Постараюсь. Не везде же олухи сидят.

— Взяли умника на свою шею, — сказал Хряпин. — Он в герои лезет, а мы тут слезами умоемся. Кончать надо!

— Погоди, не вякай, — отстранил его Сергей. — Думаю, бригадир, выхода нет. — Он снова посмотрел на Коробова. — Нет у нас выхода. Дело крутое завариться может. Да и потомки не простят, не говоря о современниках. Как считаешь?

— Ладно, — вздохнул Коробов. — Быть по сему. Давай, Хряпин, засыпь его осторожно, чтобы не протух, а завтра трактор на прииск пойдет, тогда и сообщим. Чего тебе, Иван, пехом переть, время дорого… Все! Кончай перекур, и так полдня угробили…

Липягин до вечера простоял у монитора, разбивал тугой струей грунт, превращал его в жидкую кашу, которая шла на элеватор, оставляя в резиновых матах редкие крупицы золота.

«Старатель нынче другой пошел, — думал он. — Не бродит, как бывало, по тайге с лотком да ружьишком, бархатных портянок не носит. Технически вооруженный ныне старатель, а подвалил фарт — снова, как прежде, глаза застилает. Вон как Коробов вскинулся! Обо всем забыл, лишь бы под себя грести. Серега, молодец, разрядил обстановку. Да и Коробов тоже скорей от неожиданности — не каждый день целехонького мамонта откапывают… А собаки-то! Значит, мясо свежее, как из холодильника. Подумать страшно!..»

— Иди ужинать, — сказал подошедший сменщик. — Выпить дадут, если бригадир не отобрал. Хряпин где-то раздобыл. Добытчик! Опять собак мамонтятиной кормит, там у него целая гора.

Липягин, еще ничего не понимая, пошел на полигон. Холмика, на котором лежал мамонт, не было. Вместо него — развороченный отвал, клочья шерсти, куски мяса, белые, разломанные кости… Вот оно что! Хряпин… Растерзал, раздавил, размазал по грунту, только бы следов не осталось, вдавливал в землю ножом, гусеницами, всей своей злобной тупостью!..

Возле вагончика за столом сидели свободные от смены старатели. Хряпина не было.

— Отсыпается, — понуро сказал Коробов. — Выпил, скотина, вот и взыграл… Я ему рога обломаю!

— Это еще кто там? — в дверях показался Хряпин. — Геолог, мать твою в поднебесье?! Хочешь, я тебе внутренности порву?

Липягин не размахиваясь ударил его в лицо. Хряпин взвыл, присел и, схватив Липягина за ноги, дернул на себя; оба они кубарем ввалились в вагончик. Хряпин, оказавшись наверху, вцепился в волосы и несколько раз ударил головой о пол, потом выскочил и, продолжая вопить, побежал к реке. Липягин, с залитым кровью лицом, сорвал со стены ружье и выстрелил вслед. Хряпин упал. Липягин выстрелил снова; кто-то сшиб его с ног, заломил руки, он вырвался и, по-прежнему ничего не видя, не соображая от застилавшего глаза бешенства, стал колотить наугад, пока его не связали…

— Бандит, — услышал он сквозь нестерпимый звон, разрывавший голову. — Человека застрелил, бандит! Ну, погоди!..

Через месяц его судили.

…Печь прогорела. Липягин снова подкинул на тлеющие угли сухие поленья, они занялись сразу, наполнив комнату звонким треском. Не закрывая дверцу, он продолжал караулить огонь. В лагере, когда валили лес, он вот так же сидел у костра, высматривая в жаркой сердцевине пляшущих там саламандр: крохотные зверьки, отряхиваясь синим пламенем, весело бегали по сучьям, ныряли в подернутые пеплом угли.

Потом костер заливали водой, затаптывали, на его месте оставалась отвратительная черная гарь. Саламандры умирали, раздавленные сапогами; в болотах под ковшом экскаватора гибли царевны-лягушки, задыхались в загаженных реках русалки. Нетронутым оставался только барак, в котором жили преступившие закон люди. Оставался распорядок дня — подъем, работа, отбой; оставалась норма выработки, с которой он справлялся, и пайка хлеба, которая была в обрез.

И еще была постоянная, изо дня в день точившая его мысль: что дальше? Он враз потерял все. Возвращаться домой нечего было и думать: нельзя возвращаться в город своего детства в арестантском бушлате, который никаким костюмом не скроешь. Работа… Конечно, его возьмут. В любую партию. И будут поглядывать с опаской, может быть, даже сторониться. Он хорошо помнил, как сам брезгливо относился к вернувшемуся из заключения геологу. Правда, тот своим прошлым не тяготился, охотно рассказывал, как за один сезон присвоил по фиктивным документам чуть не половину отпущенных на экспедицию денег.

К самому Липягину в лагере относились несерьезно: разве ж это преступник? Придурок, иначе не скажешь. «За бабу ежели кого искалечить — это понятно, а чтобы за мамонта…» То же самое говорили в зале суда: «Одни из-за гнилых яблок в пацанов стреляют, а этот — и того хуже… Выродок!»

«Ведь он же убежал, этот Хряпин, — сказал ему следователь. — Непосредственной опасности не представлял. Зачем вы в него стреляли? Вы же могли его убить».

«Я и хотел его убить, — ответил Липягин. — Потому что он всегда представляет непосредственную опасность. За целковый отцовскую могилу перепашет. Для чего такому жить? Совершенно незачем».

Защитник даже головой покачал: «С ума ты сошел, Липягин, ты же на себя преднамеренное покушение тянешь!»

Ему дали минимальный по этой статье срок; он отсидел месяц и вышел по амнистии.

В первый же день на свободе он отправился в пивную, смешал пиво с водкой, быстро опьянел и подумал, что жизнь с этого часа становится и вовсе омерзительной: надо что-то делать, решать, а что делать и что решать, он не знал. Кроме того, он почувствовал, что люди, которых он за свою недолгую, но богатую событиями жизнь успел полюбить и относился к ним доброжелательно, на самом деле скоты и подонки: вон стоит какой-то хмырь, смотрит на него нехорошо, с усмешкой. Липягин тому тоже не приглянулся.