— Купили, и ладно. Инвалиды будут обеспечены. Теперь можно заняться делом. В статье, которую я готовлю, будет идти речь об инструментальном хозяйстве, без которого, все понимают, сквозная бригада — блеф. В первую очередь я призываю вспомнить твой кассетный держатель, ставка на него серьезная…

— Передохни! — оборвал его Гусев. — И выслушай. — Он коротко передал разговор с Балакиревым. — Как?

— Сам в петлю головой лезет? Да он хоть понимает, что это хорошему конструкторскому бюро на год работы? Если вообще получится. — Он посмотрел на Гусева. — Получится?

— Я попросил неделю, чтобы подумать. Вместе с тобой… Вот что, я весь в опилках, сейчас быстро ополоснусь, и мы обговорим. — Он заперся в ванной и уже оттуда добавил: — В принципе коляска эта уже готова, осталось нарисовать.

— Давай, давай, — улыбнулся Черепанов. — Люблю с тобой разговаривать, когда ты водные процедуры принимаешь. Очень содержательно получается…

На лестничной площадке послышался крик, хлопнула дверь, кто-то быстро, прыгая через ступеньки, побежал вниз. Наташа выглянула в коридор.

— Что за беготня? — спросила она у стоявшей там соседки.

— Дети, говорят, потонули на Вербянке, там у Степаничевых пацан, вот и побегли… Соревнования какие-то.

— Соревнования? Ведь это же на лодочной станции, где Оля… — Она забарабанила в дверь. — Володя, открой! Слышишь, что-то случилось! Скорей! — и заметалась по прихожей.

Черепанов взял ее за руку:

— Спокойно! Не паникуй. Пошли, Володя догонит…

Гусев, накинув халат, вышел из ванной. Какой-то шум, крики, дверь настежь, все убежали. В коридоре все еще стояла соседка.

— Что происходит? — спросил он. — Пожар?

— От безответственности, Владимир Васильевич… Забегали теперь, а куда раньше смотрели? — Она перегнулась через перила. — Вон и ваша явилась! Господи, да в каком виде!

Насквозь промокшая, перепачканная глиной, Оля едва держалась на ногах, вцепившись в Чижикова. Гусев схватил ее в охапку, вбежал наверх, ногой распахнул дверь. Олю колотила дрожь.

— Ничего, ничего, — говорил Чижик, помогая Гусеву уложить ее на диван. — Сейчас пройдет… Несчастье, Владимир Васильевич. Липягин погиб.

Оля, судорожно всхлипнув, открыла глаза.

— Папа, — сказала она. — Он умер. Утонул…

— Как же это? — Гусев все еще держал ее за плечи, стараясь унять дрожь. — Как это случилось?

— Он в воду бросился, когда Игорь упал…

— Оленька, подожди. Ты совсем мокрая, надо раздеться. — Не зная, что делать, он стал укрывать ее пледом.

Вбежала Наташа. Вид у нее был растерзанный.

— Уходите! — распорядилась она и вытолкала их за дверь.

На кухне сидел Черепанов.

— Думал, Наташа свихнется, пока бежали, — сказал он.

— Валентин, ты чего молчишь? — Гусев повернул к себе притихшего Чижика. — Как это произошло?

— На обратном пути… Игорек, пацан еще совсем, подошел к обрыву, а там берег подмыло, водоворот крутится… Ну и упал. Липягин прямо из коляски за ним. — Ребята подбежали, он им Игоря вытолкнул, а сам… Куда ему с таким течением справиться! Так и завертело…

— Нашли его?

— Ищут…

— Володя! — позвала Наташа.

Гусев вернулся в комнату, сел рядом с укутанной по самый подбородок Олей; она молча смотрела в потолок, потом высвободила руку и протянула отцу, он взял ее теплую ладошку, прижал ко лбу — его душили слезы от жалости к ее горю. «Какими мы стали взрослыми, — мелькнула мысль, — и как нам теперь не дается сострадание».

— Оленька, — сказал он. — Родная… Что же делать? Иван Алексеевич умер хорошей смертью.

— Неправда, — прошептала она. — Смерть не может быть хорошей. Не может. Слышишь, папа? Не может…

37

…Опять зарядил дождь — мелкий, холодный, слякотный, теперь уже до первого снега; опять ветер гонит вдоль улиц мокрые листья; опять начинает казаться, что на этой земле только и есть, что дрянная погода, лысые сопки и далекие — дальше некуда — расстояния.

«Как можно любить осень? — думала Наташа. — Неряшливое умирание, гниение заживо, беспросветность. И вдобавок — грустные мысли. Похоронное настроение. Это понятно. Умер человек. Чужой человек, которого она в глаза не видела, а все-таки… Скорей бы зима. Зимой много солнца, снег скрипит под ногами…»

Она накрывала на стол.

Гусев только что вернулся с кладбища.

— Промок до костей, — поежился он. — От этой измороси никакой плащ не спасет… Оля спит?

— Заснула. Температура нормальная, может обойдется. Ночью думала — не миновать пневмонии.

— Сергей не звонил?

— Здесь я, — сказал Черепанов, выходя из комнаты Гусева. — Воскресный день, все отдыхают, а я технический прогресс ускоряю. Кое-что прикинул. — Он посмотрел на Гусева. — Видик у тебя…

— Так ведь не из кино пришел.

— И то верно… Народу много было?

— Много.

— И речи говорили?

— Говорили… Как же иначе?

— А про девочку ту легендарную никто не вспомнил? Не сказал, что, мол, больно много геройства на одного человека?

— До чего ж ты зануда, — вздохнул Гусев.

— Я не зануда. Я — критически мыслящий человек. Что получается? Сперва человек аванс взял, потом отработал. Я понимаю — теперь кто же осудит? Не положено. Поворот судьбы. Только… кривой уж очень поворот. Придумал себе сказку… Я перед его смертью шапку сниму, а жизнь его — принять не могу. Как хочешь. Я что, не прав?

— Может, и прав… Но сейчас не тот случай, когда свою правоту отстаивать надо. — Он достал из серванта графин. — Не тот. Ты бы посмотрел, как мать Игоря на его могилу кинулась… Помянем?

Черепанов поколебался.

— Помянем…

— Подождите! — сказала Оля. — Не надо…

Она вышла в длинном отцовском халате, села к столу.

— Сейчас же в постель, — прикрикнула Наташа, но Гусев остановил: — Пусть… Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо себя чувствую… Только не надо его так поминать. Снисходительно… Вы, Сергей Алексеевич, правильно сказали, я слышала. Он сказку себе придумал. Себе, а не для людей. От них он ничего не имел, никакой выгоды. Неужели вы все не поняли? Он себе руку протянул, чтобы с ума не сойти от горя. Свет в окошке зажег… Ведь если все время помнить, что сам себя искалечил, — тогда и жить незачем… А он…

— Ты не волнуйся, — попросила Наташа.

— Да я и не волнуюсь!.. Вы его обвиняете, а он если и был в чем виноват, только перед самим собой. Он мне рассказывал… В один день все прошлое зачеркнул. Мне, сказал он, вдруг нестерпимо жить захотелось. Чтобы к людям вернуться, в глаза смотреть. А как жить, если позади одни развалины? Оглянуться не на что. Вот и убедил себя… Потом понял, что не имеет права на кого-то подозрение кидать. Это потом, когда в газетах написали, разговоры пошли. Почему, думаете, он из тех мест уехал? Специально, чтобы подальше, чтобы никто не знал. Ему не признание нужно было, а вера. Собственная вера… А мне он рассказал, потому что не мог больше героем себя чувствовать за чужой счет…

— Он просто испугался, — сказал Черепанов. — Узнал, что ты девчонку собираешься искать, вот и решил — лучше, мол, сам откроюсь.

— Мне трудно с вами разговаривать, Сергей Алексеевич. Вы, наверное, всегда правы? Хотите быть правым… Ничего он не испугался! Вы ведь случайно узнали… Он просто не хотел, чтобы я кого-то осуждала.

— А другие пусть осуждают?

— Что ж, ему нужно было выйти на площадь и каяться? Другие — это абстрактное понятие, а я — понятие живое. Он мучился… И знаете, когда он погиб, Степа весь день выла. Она поняла. Его любили дети и собаки, а они лучше других разбираются… Вас собаки любят?

— Честно говоря, не знаю, — улыбнулся Черепанов, чувствуя, что хорошо было бы все свести на шутку.

— А дети? Тоже не знаете? — Она встала, запахнула халат. — Я пойду… Когда у вас с Наташей будут дети, постарайтесь, чтобы они вас любили.

38

Прошла неделя.

В среду, как договаривались, Гусев сказал Балакиреву, что согласен возглавить группу по созданию опытной модели инвалидной коляски в двух вариантах: с ручным и электрическим приводами.