Чижиков, слава богу, с пяти лет эту пацанку знает, привык, всякого от нее наслышался — и насмешек, и умных слов, и невесть чего, но сейчас он был огорошен: того и гляди в волосы вцепится.

— Ну чего ты развоевалась? — сказал он как можно степеннее. — Я понимаю. Дело общественное. Надо попытаться.

— Поедешь со мной в Слюдянку?

— Ты сперва подумай, что говоришь. Кто меня с работы отпустит?

— Отгул возьми. Отпуск какой-нибудь… Прокиснешь ты со своим благоразумием! Ладно, сама управлюсь, ты давай железки строгай, с ними хлопот меньше…

Она вернулась домой, выпила чаю и сразу успокоилась. Бедный Валька! Как он ее до сих пор терпит? Устроила тарарам, а куда ему с работы ехать? Да и не нужно ему это. А раз не нужно — помеха одна. Зато у нее есть отец. Ему тоже не нужно, но он поймет. Поможет. Что-нибудь обязательно придумает. Значит, все в порядке.

Это было неделю назад.

Всю неделю отец возвращался домой за полночь, валился с ног, утром, едва выпив чаю, убегал — Оля просто не виделась с ним, и вот сейчас, может не вовремя, решила ему все рассказать. Пусть пока отдохнет. Пусть отмокает в своей ванне — только бы не уснул…

28

Не успел Гусев окунуться в пахнущую хвоей, рассыпчатую, словно кучевое облако, пену, как в дверь забарабанила Оля.

— Тебя Черепанов просит, говорит — очень срочно!

Она просунула в дверь телефон.

— У тебя нет шампанского? — послышалось в трубке.

Гусев, поперхнувшись от неожиданности, не успел ответить.

— Ты знаешь, я человек непьющий, но сейчас бокал шампанского был бы очень кстати.

— Ты что, очумел? — взревел Гусев, которому шампунь залепил глаза. — Ты мне еще в сортир позвони, спроси, нет ли у меня самогону!

— Нервы, батенька, нервы, — невозмутимо продолжал Черепанов. — Лежи спокойно и слушай. Только что мне домой позвонил Карпов. Ты еще не утонул от удивления? Когда директор звонит бригадиру, это значит, что завод либо горит, проваливается в тартарары и надо всех свистать наверх, либо это значит, что бригадира, по меньшей мере, переводят в трест в какое-нибудь ответственное кресло. Или у тебя есть третий вариант? Или ты все-таки захлебнулся? Чего молчишь?

— Завод не горит? — спросил Гусев, выковыривая из ушей мыльную пену. — Не провалился?

— Ни боже мой! — весело сказал Черепанов.

— Тогда у меня третий вариант. Директор звонит бригадиру, когда хочет ему такое сказать, что аж терпенья нет. И руки при этом чешутся.

— Умница! Ты правильно мыслишь. Все именно таким образом. Директору не терпелось сказать мне, что я молодец. «Единственный здравомыслящий человек», — добавил он. Я, естественно, запротестовал, но Карпов настаивал: «По крайней мере, единственный мужественный человек, сумевший сказать горькую правду»… Не передергиваю, Володя. Слова подлинные.

Черепанов замолчал, ожидая реакции. Гусев тоже молчал. Вот тебе раз! Шуточки, понимаешь… Один дурак в ванне сидит голый, мыло на нем чешуей сохнет, другой шампанского требует. А дело-то, выходит, странное, мягко говоря…

— Чепуха какая-то, — вздохнул он. — А то Карпов без нас эту правду не знал. Кроме того, директора приходят и уходят.

— Уходят. Согласен. Но я сообщил тебе только половину. Меньшую половину. В кабинете директора во время передачи — по стечению обстоятельств или, может, это закономерно — сидел Вершинин, секретарь обкома по промышленности, ты его знаешь. Так вот, он через Карпова просит меня расширить мое выступление и отдать в газету. На предмет широкой гласности. «Трибуна рабочего, — сказал Карпов, — это трибуна, с которой директору не всегда позволено говорить». И, по-моему, я уловил в его словах печаль. Ты после этого еще раз хочешь спросить: «А то Карпов без нас не знал?»

— Нет, я хочу спросить: а если бы Вершинин не слышал крик твоей души? Или если его завтра уберут, и придет другой, которому самодеятельность не по нраву?

— Исключено! Я же сказал, что случайное пребывание на заводе Вершинина можно рассматривать и как закономерность. Так или иначе мнение рабочих — а это, Володя, теперь уже мнение рабочих завода — стало бы известно. В одной инстанции может сидеть Ужакин, в другой инстанции может сидеть Калашников, но если считать, что ужакины и калашниковы — это сегодняшний день, тогда, конечно, головой в омут… Просчитать варианты — это, прежде всего, вычислить правду сегодняшнего дня, и тогда все остальное — дело техники. Тогда и тактическая, и стратегическая победы обеспечены!.. Я тебе очень советую: вылезай из своего корыта, вытрись насухо, выпей чаю и подумай над тем, что я тебе сказал. Когда я стану директором завода…

— Ясно! — перебил его Гусев. — Ты мне в кабинете персональную ванну поставишь… Что тебе на все это ответить? Хорошо получилось. Неожиданно. Эффектно получилось. Молодец! Снимаю, как говорится, шляпу. И грех на себя не взяли, и дело, глядишь, выиграет, перестанут чепухой заниматься, только…

— Что — только? — быстро спросил Черепанов.

— Не знаю… В барабаны бить не хочется.

— Так и не надо. Это всегда плохой тон — в барабаны бить… Пока! Кладу трубку, а то ты насквозь отсыреешь…

— Миленькое дело, — сказала Оля, когда Гусев, кутаясь в халат, сел за стол. — Взяли моду. Между прочим, разложение Древнего Рима началось с того, что патриции целыми днями безвылазно торчали в банях, пировали, спорили, а это, как показала история, упадок.

— Оленька, потом, — попросил Гусев. — Ладно? Потом поговорим о падении Рима…

Ему надо было разобраться: что произошло? Почему он, инженер, человек, к своему делу приговоренный пожизненно, знающий цену точному расчету, — почему он вдруг почувствовал странный привкус этой чрезмерно выверенной победы, тактической и стратегической, как громко выразился Черепанов. Что насторожило его? Неправдоподобная, снайперская точность, с которой действовал Сергей? Так это же замечательно! Человек умеет считать варианты. С ходу — и в яблочко! Но… Это ведь значит, что если бы он не был уверен в успехе, он бы не выступил? Хм… Трудно сказать. Факты есть факты, все остальное — домыслы. Человек ради общего дела рискует… Конечно рискует, чего уж там, именно так все это и расценили. Неправыми средствами? Но ведь он согласился выступить по поводу, а не «за» или «против», и не его вина, что администрация слишком положилась на авторитет передовика производства. Ждали гладкого обращения к сознательности, получили крик души… Ага, вот что! «Крик души» — это я сам придумал. Нет, это не крик, и уж, во всяком случае, не души… Это нечто, имеющее форму крика души. Нечто очень похожее, раз поверили… Чего я, собственно, всполошился? Радоваться надо, когда в инженерном дело душа, сколь ни привлекательно это понятие, становится компьютером, а не дилетантским вдохновением пополам с невежеством, когда торжествует, наконец, грамотный рационализм… Ра-ци-о-на-лизм! — протянул он, словно пробуя слово на вкус. Вкус ему не понравился. Как лекарство: знаешь, что полезно, а все равно горчит. — Ладно, буду пользоваться плодами рационализма, а сам возьму сейчас и поступлю глупее некуда, пусть трезвый расчет рыдает…

— Оля! — позвал он. — Я прикинул, вот что у нас получается. Через две недели возьму на несколько дней отпуск, и мы поедем. Хотелось бы только уточнить — зачем мы едем? Рассказывай, я весь внимание…

Потом — был уже второй час ночи — он позвонил Черепанову.

— Решил отомстить? — спросил Сергей. — Думал меня тепленьким в постели взять? Чего надо?

— Честно говоря, сам не знаю. Телефон под рукой, дай, думаю, позвоню… Ну, например… Скажи, почему тебя на пленку не записали, а прямо к микрофону пустили?

— Потому что я сам так захотел. Иначе зарезали бы. Я сказал технику, что в магнитофон говорить не умею, мне нужно ощущение аудитории. Удовлетворил твое любопытство?

— Вполне… Ну, пока.

— Погоди. Хочешь я тебе скажу, зачем ты звонил? Ты позвонил, чтобы спросить: слушай, Сергей, а кто ты есть? Зачем ты? И все такое прочее. Ты нервничаешь. Сперва ты крылышки у меня за спиной старался разглядеть, теперь смотришь — не прорезаются ли у меня рожки. Отвечаю: я — катализатор. Непонятно? Сочувствую. Я очень сложный, но я — если кто глянет чутким оком и разглядит — прост, как желудь.