Какой ты ребенок, боже… Удивительный у тебя дар все принимать всерьез, взаправду, ходить на воскресники и выпускать стенгазету. Сколько тебе лет? Двадцать пять? Мне было девятнадцать, когда профессор Званцев и его компания показали мне, как выглядит наука, честь, достоинство и прочие атрибуты клубной самодеятельности. Мне было девятнадцать, тебе было чуть меньше. А сегодня я втрое тебя старше.

— Мне пора, — сказал он. — Да, одну минуту! Я ведь пришел выжать вам одеяло. Ну-ка, где оно?

— На веревке. Пока вы сооружали свой автомобиль, я все сделала.

Она сидела на диване и курила. «Глупенькая ты моя! — подумал он. — Как тебе хочется быть совсем взрослой и опытной с таким парнем…»

— Скажите, Маша, у вас есть жених? Или возлюбленный?

— Ой, Гена! Вы задаете вопросы не о том… Не по программе.

— А все-таки?

— Пока нет.

— И не будет! Кому охота нюхать эту дрянь? — Он вынул у нее сигарету изо рта и сунул в пепельницу. — Чтобы я больше этого не видел. И не смотрите на меня так, не улыбайтесь. Мне можно. Я мужчина.

— Нет, вы действительно альтруист! — рассмеялась Маша. — Вы заботитесь о моих будущих женихах.

— Дудки! — сказал он уже в дверях. — Я о себе забочусь…

12

Пифагор лежал на койке сморщенный и маленький, бесплотный — казалось, что одеяло просто покрывает тюфяк. Лицо было чугунным, неподвижным.

— Легче тебе? — спросил Геннадий.

— Легче… Ты, Гена, вот что… Ты как приедешь, Елене передай, порядок, мол, Герасим комнату дает. Печь я сложу. Печь, говорит, там худая… Ты меня слышишь?

— Слышу.

— Пить я… тоже пусть не беспокоится. Это просто, у меня секрет есть. Если натощак тянет, надо щей горячих, супу, все одно, лишь бы горячее. Хорошо помогает, очень хорошо.

— Я знаю… Помогает. Ты помолчи. Не разговаривай.

— Чего там… Намолчусь я скоро. Сам видишь. Какая там печь… Умираю я…

— Пахать еще будешь, старина. Не кисни.

— Я, Гена, жизнь задарма прожил. Вреда я никому не сделал, кроме как себе… А себе вред страшный причинил в самом начале своей жизни. Вроде бы что — не убивал я, в карателях не был, немцев этих положил — не сосчитать… А вот согнулся у меня хребет в самом начале, и стал я горбатым. Теперь могила исправит…

— Брось, Тимофей! Брось… Поднимут тебя! — Геннадий говорил ему какие-то слова утешения и обзывал себя последней сволочью за это глупое, никчемное утешительство, и думал, что вот умирает человек, умирает тихо, буднично, на койке… Никакой трагедии быть не должно. Умирают гении. Умирают матери. Гибнут дети… А тут всего-навсего Пифагор, человек без роду и племени.

— Не поднимут, Гена… А подняли бы — хорошо. Лечиться бы стал. От водки. И вообще… Собака-то моя я жива?

— Жива.

Дышал он кое-как, то часто и хрипло, то затихал, и кожа на лице словно бы обуглилась.

В кабинете главврача сидели заведующий отделением Кутузов и Шлендер. Аркадий Семенович набивал табаком длинные гильзы.

— Пифагор умрет? — спросил Геннадий.

Кутузов молчал.

— Аркадий Семенович! Умрет Тимофей? Да?

— Неделю протянет… Может, две… У него спайка клапана в сердце.

— И ничего нельзя сделать? Совсем ничего?

— Надо менять клапан.

— Ну так поменяйте! Аркадий Семенович! Вы же все можете…

— Ты выпей-ка воды, — сказал Шлендер. — И не ори. Здесь больница.

— Я понимаю… Только и вы поймите, Аркадий Семенович, ему сейчас нельзя умирать! Ни в коем случае! Это будет глупость и преступление, потому что он только успел родиться! Поймите…

— Не умею я, Гена. Не все я умею, к сожалению. Клапаны менять так и не научился… Это еще немногие умеют делать.

Зачем он пришел сюда? Как глупо! Да, умирает человек, которому не надо умирать. А кому надо? Эти люди ничего не могут сделать. Ничего, понимаешь? Они готовы отдать свое сердце — только что это даст? Они бессильны. И ты пришел сказать им об этом? Но, кроме них, ведь есть другие? С опытом, с аппаратурой…

— Аркадий Семенович!

— Ну?

— Мы за все заплатим.

— Прости… За что?

— Его нужно везти в Москву! Есть же там какой-то институт или клиника, не знаю… Мы заплатим. Слышите, Аркадий Семенович! Его нужно везти! Сегодня же! Сейчас…

— Да не ори ты!

Шлендер встал и бросился ходить по кабинету. Пачка с гильзами полетела на пол.

— Чего орешь?! Ты… Ты хоть когда-нибудь видел, как выглядит мертвый человек, которому ты перелил свою кровь, свои нервы, свое сердце — всего себя перелил по капле, по кусочку, — видел? Ну?! Не видел? Щенок!

— Аркадий Семенович! — сказал Кутузов. — Ну, полно… У вас сегодня с утра нервы…

— Нервы? Вот он думает, что у меня их нет… Ну, чего тебе надо? Сейчас я буду говорить с облздравотделом, жду звонка. Чихать мы хотели на вас, на филантропов! Они заплатят… Сечь! Не сечь, а драть, и Пифагора твоего в первую голову! Он потратил черт знает сколько лет, чтобы угробить свое сердце, сломать его начисто, а сейчас будут тратить драгоценное время лучших врачей, будут лечить его… Однако будут! Осознал, болван?!

Мама родная! Доктор орет… Геннадий сразу успокоился.

Шлендер нагнулся и стал подбирать с полу гильзы. Потом сел.

— Как нога?

— Ничего.

— Ездишь уже?

— Я на машине.

— Это хорошо. Слушай… Через Магадан его везти — дело кислое. Нужна прямая машина. В порту стоит сейчас красный самолетик ледовой разведки, гонят его в капиталку. Они тут пролетом. Командир машины — мой знакомый. Длинный лысый мужик, фамилия — Иванов. Запомнишь? Он возьмет… Летят они сегодня ночью, я уже звонил в порт. Только дело в том, что Иванов и вся его компания сейчас на Ключах, туда приехали какие-то сверхъестественные актрисы… Понял? Я тебе дам записку, и дуй. Оттуда прямо ко мне. Все.

Геннадий приехал на Ключи и отыскал пилота Иванова. Прочитав записку Шлендера, тот охотно согласился взять на борт самолета больного.

На Ключах был дом отдыха. Сюда свозили приезжих знаменитостей. В комнате, куда зашел Геннадий, дым стоял коромыслом, крутилась музыка.

— Гена! — раздалось из табачного дыма. — Гена Русанов? Я не брежу? Это вы? Вы здесь?

Пробираясь между тесно наставленными стульями, к нему шел Барский. Геннадий вздрогнул. Это был человек из прошлого. Маленький, круглый, очень хороший человек, которого Геннадий сейчас совсем не хотел видеть, потому что не хотел видеть никого из прошлого.

— Это наваждение, мой друг! — кричал Барский, тряся ему руку. — Друзья, рекомендую — Геннадий Русанов, лингвист, полиглот, переводчик божественного Рудаки! Но вы мне скажите — как тесен мир! Едешь на край света, и вот вам — по этому краю света ходит — кто бы вы думали?.. Гена, дайте сюда ваш стакан, я помню, успели приобщиться… Что? Ну, хорошо… А как Танюша? Сколько лет ее не видел, маленькую принцессу! Она купается в семейном счастье и не пишет старым друзьям… Или я что-нибудь не то говорю? Не то, да? Вы простите! Барский всегда умел попадать впросак…

«Господи, что он лопочет? — думал Геннадий. — Пулемет… Откуда мне знать про Таньку?»

— Но разве Таня не в Москве?

— Гена! Вы великолепны! Мы же с вами вместе провожали ее в Магадан, к мужу… Или нет? Простите, Гена. Я провожал ее с вашим другом, с Павлом. Ну, конечно! Вы уже тогда были в отъезде… Много повидали, посмотрели? Вы ведь уехали, помнится, в пятьдесят четвертом? Да-да… Танюша говорила, что у вас интереснейшая работа! Рассказывайте, мой друг! Рассказывайте!

— Милый дядя Женя, — сказал Геннадий, высвобождая руку, которую все еще тряс Барский. — Я на работе, у меня лежит… незаконченный перевод божественного Рудаки, и я тороплюсь… Вы будете в нашем поселке? Вот и отлично. Поговорим. Счастливых вам гастролей!

«Встреча состоялась, — думал он, сидя в машине. — Первая встреча с прошлым. И ничего… Напрасно я перепугался. И напрасно обидел милейшего дядю Женю… Значит, Татьяна в Магадане? Хотя да, она же мех-пушнина. А физик? Строит атомный реактор в школьной лаборатории? Написать ей, что ли?»