— Зачем вы так говорите?
Она смотрела на него растерянно.
— Затем, что я старше вас.
— Но что ему надо?
— Ему ничего не надо. Он дарит вам цветы.
— Тогда… Зачем все это? Не понимаю.
— Очень жаль. Вы говорите — что ему надо? Ничего. Он вас любит, вы его нет; он счастлив тем, что умеет любить, а вы даже не знаете, что это такое… Вот и решайте, кому что надо. Простите, что оторвал вас от гостей…
Из комнаты выглянул старший автоинспектор Самохин. «Отец, что ли? — подумал Геннадий. — Еще не хватало…»
— Люся, ты что тут делаешь?
— Я сейчас, папа.
Геннадий кивнул головой и вышел.
— Одну минутку, молодой человек, — сказал Самохин, выходя вслед за ним. — Я вас, между прочим, знаю.
— Я вас тоже.
— Не думал, что вы после этого будете на ногах. Очень крепко вас тогда разделали… Крови было, как будто кабана зарезали… И вот что, молодой человек, давайте больше сюда не ходить.
— Почему?
— Потому, что я отец.
— Очень приятно.
— Кому приятно, кому нет. Понял? Спущу с лестницы, если еще хоть раз увижу. Тут тебе не это самое…
— Болван, — сказал Геннадий.
— Что-о?!
— Дурак, говорю. Удивительный дурак.
— Ты что?! — задохнулся Самохин. — Ты с кем говоришь?!
— Замолчите, автоинспектор. Чего разорались? Приятно вам будет, если соседи услышат, как я вас дураком называю? То-то же…
— Да я!..
Геннадий выскочил на улицу, расхохотался. Ну, вояка! Хотя кому приятно видеть, как в дом приходят всякие мазурики? Подобрал он меня не в английском клубе…
Володя сидел за домом на лавочке.
— Ну? — шепотом спросил он.
— Порядок, — так же шепотом ответил Геннадий. — Очень тронута. Сказала: ой, какая прелесть! Это про тебя, наверное.
— Значит, порядок?
— Истинный крест.
— Слушай, пойдем в ресторан? Музыку послушаем.
— Ты сходи, Володя. У меня дела.
— Ну, какие дела…
— Вот такие. Думаешь, ты один влюбленный? Может, я тоже. Будь здоров, Ромео!
«Этот Самохин встретился мне зря, — думал он. — Совсем зря. Вроде бы все забылось, а вот пожалуйста… Ну да будем надеяться, что дел мне с ним иметь не придется».
На втором этаже он отсчитал от угла третье окно и залепил в него снежком. Занавеска отодвинулась. Потом открылась форточка.
— Хулиган! — сказала Маша.
14
В Магадане Геннадий прежде всего пошел в адресный стол. Адрес ему написали на бумажке. Телефона нет. Это даже хорошо, свалится как снег на голову. Возгласов будет, можно себе представить. Потом он посадит их в машину и повезет катать по городу, специально не отвел сегодня «Волгу».
Открыла Геннадию пожилая женщина и сказала, что Татьяны Алексеевны нет, улетела в Хабаровск на совещание, и мужа ее тоже нет, вернется поздно, у него такая работа. Может, что передать?
— Да нет, ничего…
Только сейчас он понял, как ему нужна была эта встреча, совсем ненадолго — повидать ее, посидеть полчаса в ее доме, услышать, как она скажет певучим голосом: «Ну, что же ты? Проходи, проходи…»
Ему нужно было поверить заново: да, это было, а не приснилось однажды. Была юность. И Танькин бант. И море цветов в Тимирязевке, и новогодняя ночь, и их дружба. Ему надо было знать, что она живет, ходит, едва касаясь земли… С ним может случиться что угодно, но Танька должна остаться. Ведь что-то должно остаться?
Геннадий завел машину во двор гостиницы и отправился ужинать. Народу в ресторане было много. С трудом отыскав свободное место, он заказал ужин и огляделся. Ничего нового. Лепные потолки. Колонны. Мальчики, девочки. Лысины.
— Печально я гляжу на наше поколенье, — сказал сосед и протянул Геннадию папиросы. — Как вы думаете, что они тут делают?
— Да ведь, наверное, то же, что и мы, — усмехнулся Геннадий. — Едят, пьют, танцуют.
— Вы говорите — едят? Танцуют? Хорошо. А по сути дело идет к чему? То-то! Дело идет к тому, чтобы завести знакомство и продолжить его потом в более, так сказать, интимной обстановке.
— Ну и пусть заводят.
— А кто говорит — нет? Я не ханжа. Устанавливаю факт: физиология правит миром. А говорят — любовь. Романы пишут, гимны, видите ли, слагают. Это как?
— Старо, — сказал Геннадий и подумал, что нарвался на болтливого дурака.
— Ничего не старо. Любовь — она и есть любовь. Только это как бы сказать? — вроде вазы, что ли. Ее на стол ставят, гостям показывают, хвастаются ею… А ночной горшок, извините, он нужней. Необходимая утварь в быту, однако на стол его не ставят, нет… Его норовят под кровать, от глаз подальше. Так и похоть, именуемая ныне физиологией… А у девочки за соседним столиком, я бы сказал, оч-чень привлекательные колени. Обратите внимание.
— Ничего колени, — согласился Геннадий.
— Правда? То-то и оно… А вы, я вижу, не пьете. Это что зарок или принцип?
— Принцип.
— Да ну? Смешные принципы выдумывают себе люди. Именно выдумывают, потому что природа их не знает. Природе не до человека. Как вы полагаете? Она вполне обходится принципом относительности Эйнштейна. А? Нет, это гениально! Какую надо было иметь мозгу, какие извилины!
— Это вы про Эйнштейна?
— Про него, дорогой мой. Про него!
— Вы что, физик?
— М-м… Имею отношение.
Сосед продолжал прикладываться к стопке. Он не опьянел настолько, чтобы стать неприятным, но уже, видимо, чувствовал к Геннадию сердечное расположение — похлопывал его по плечу и говорил:
— Вы знаете, надо встряхнуться… Надо, честное слово! Мы моралисты… Или не так: мы глубоко порядочные люди, но женщины тонизируют. Как вы считаете?
— Тонизируют, — улыбнулся Геннадий.
— А я что говорю? Даже не вульгарная связь, а сам, так сказать, процесс распускания хвоста. А? Оч-чень, знаете ли, приятно чувствовать себя эдаким…
Он приблизил свое лицо к Геннадию и сказал доверительно:
— Слушай, а какого черта мы сидим в этом кабаке? Имеем мы право или не имеем? Имеем. Конечно, блюстители взвоют… Тьфу! Поедем! Без дураков, адрес надежный, девочки будут рады… Надо костями тряхнуть, пока жена в отъезде.
— А где твоя жена?
— Жена-то? Тю-тю! Улетела…
И тогда Геннадий понял. Ну, конечно, он уже видел когда-то это лицо, эти глаза под толстыми стеклами. Вот чем ты занимаешься по вечерам, уважаемый физик! Работы у тебя много, как говорит соседка…
— Оч-чень хорошо проведем время! Я ручаюсь. Это не притон, ты не думай, я чистоплотен, черт возьми…
Было бы очень сподручно прямо вот здесь, за столом, звездануть ему между глаз. Крепко бы загремел. Но нельзя. И не за что… Но коли уж так получилось, что ты Танькин муж, я тебя, ублюдка, носом в замочную скважину суну!
— У меня машина, — сказал Геннадий.
— Что у тебя?
— Машина, говорю. «Волга», понимаешь? Своя.
— Ух ты, это же черт знает как удобно! Подожди, я сейчас, коньячишко в буфете возьму, расплатимся и тю-тю! Пусть нас боги простят.
Геннадий сидел за рулем и, морщась от перегара, слушал соседа. Теперь уж не просто соседа, а Танькиного физика. Как его зовут? Фамилия Бабышев. И все. Имени не помнит. Безымянный физик Бабышев… Ах, каналья! Стукнуть бы сейчас машину о первый попавшийся столб — и точка! Летите, брызги. Стерва ты, госпожа случайность! Надо было мне сегодня подсунуть такое. Вот и Татьяна… в дым пошла. Была и нет. Стала бабой, у которой муж по девкам бегает.
— Теперь направо, — сказал сосед. — В конец улицы.
Геннадий повернул налево, к Танькиному дому.
— Ты куда?
— Надо…
Проехали два квартала. У знакомого подъезда Геннадий резко затормозил и сказал грубо:
— Выходи! Живо.
— Ты что?
Геннадий обогнул машину, отворил дверцу.
— Вылезай, говорю. Приехали. Не узнаешь? Иди, иди, второй этаж, вторая дверь налево. Ноги не забудь вытереть, недоносок… Соседушке привет.
— Да ты сдурел? Ты что? Идиот, что ли?!
Вид у физика был перепуганный. Он вышел из машины и стал дрожащими пальцами застегивать пальто.