Как раз надо было завозить лес на подстанцию. И как раз была суббота, шоферское гуляние. Ребята к вечеру вычистили и выскоблили красный уголок — клуб решили под это дело не занимать — пригласили девчат, уставили столы всякой снедью, и началось веселье под радиолу.

Геннадий тоже танцевал, но больше сидел в углу и разрешал смотреть на себя девчатам, которые все еще рассказывали друг дружке о трех геройских шоферах… «Сечь надо!» — вспомнились ему слова доктора, и он подумал, что сечь, может, и надо, но когда девчата смотрят, это все-таки приятно.

Ребята оказывали ему знаки внимания по-иному.

— Ты м-молоток! — говорил уже слегка веселый Демин. — Ты на меня плюй, что я тебе тогда… слова разные говорил. Не со зла я, Гена, по дурости. Опрокинем? — И не дожидаясь компании, Демин опрокидывал, шел танцевать.

«Неужели только четыре месяца я знаю этих ребят? — думал Геннадий. — Странно…» Вот танцует Володя Шувалов, грациозный куль с руками. Парень, кажется, на выданье. Все его актрисы над кроватью исчезли. Все до единой. Кто-то из близнецов нашел у него фотографию в книге, хотел было поговорить на эту тему, но Володя сгреб его в охапку, и близнец долго сидел с высунутым языком.

Два раза в месяц Володя пишет по вечерам длинные письма. Он старательно морщит лоб, черкает, потом аккуратно переписывает крупными буквами. Письмо идет на Рязанщину, к матери. Володя пишет, что скоро накопит денег и вернется. Дальние края ему надоели, сколько можно? И на Рязанщине дел хватит. Купит машину, поставит новый дом. Так что ты, мама, не горюй.

Письма эти он пишет уже пятый год, а деньги все не копятся, оттого, должно быть, что два брата никак не могут жить на стипендию, да и сестра уже невеста, туфли ей модельные надо, платья модные.

А это Дронов. Вася Дронов. Танцует, как службу несет. Армейская выправка…

А вот близнецы. Один из них мечтает побить Рислинга, чемпиона области, другой изучает французский. Собирается в Париж. «Как можно не быть в Париже? Никак нельзя не быть в Париже. Приеду — буду говорить — а вот у нас, на Елисейских полях…»

Четыре месяца назад Геннадий вот так же сидел и смотрел на ребят. Они собрались вроде бы невзначай, но Геннадий-то знал: пришли посмотреть на нового шофера. «Смотрите, — думал он, — а я на вас погляжу… Вот ты, Шувалов, лик у тебя чистый, глаза голубые, но уж больно ты похож на одного моего знакомого, хорошего смирного мальчика, который приводил морячков к своей сестренке. Ты, Дронов, тоже ничего. Видел я таких подтянутых дубин. Скажи им перепахать Новодевичье кладбище — они перепашут… А у Лешки-близнеца личико точь-в-точь, как у того ловчилы, что мне трудовую книжку подделал…»

Вечер между тем распалялся.

— Хочу тост сказать! — объявил Дронов. — Кто — за?

— Валяй тост!

— Тост будет такой… Давайте выпьем за Герасима… Мы хоть с ним и ругаемся, а мужик он хороший. А? Кто — за?

— Мужик — сила!

— И за Пифагора!

— Ну, давай за Пифагора…

— Ловкий парень, — сказал Демин. — Знает, как надо. В глаза ругай, за глаза хвали, все скажут — вот молоток!

— Пьяный ты дурак, трезвый тоже дурак, — тихо сказал Шувалов. — Сиди уж, не рыпайся, а то тебе язык отдавят.

Демин промолчал.

Шувалов встал.

— Эй, шоферы! У меня идея. Будете слушать?

— Вали! Только покороче!

— Соревнованьице хочу заделать.

— Чего?! Вяжи профорга, кто ближе сидит!

— Тихо! Я немного во хмелю, но говорю точно, ставлю свой магнитофон и полные кассеты музыки тому, кто обставит до Нового года… — Он обернулся и подмигнул Геннадию. — Тому, кто обставит Русанова! Ясно, шоферы? Только в накладе быть не хочу. Кто желает, пусть тоже что-нибудь выставит.

— Во дает! — толкнул Геннадия Лешка-близнец. — Это, называется, профорг организует соревнование!

— Ты меня сначала спроси, — вмешался Геннадий, — может, я откажусь?

— Тебя? Ах, да… Ну хорошо, я тебя спрашиваю. Согласен?

— Согласен!

— Записывай меня! — крикнул Дронов. — Я его и без твоей музыки обставлю. Кладу на кон ружье «Зауэр»!

— Кладу «Киев»! Пиши и меня.

Геннадия охватил азарт.

— А почему ты свой магнитофон ставишь? Не пойдет! Я ставлю свой.

— Моя идея, мой и приз.

— Не пойдет!

— Слишком много магнитофонов!

— Эй, шоферы! Не базарить! Собрание все-таки…

— Чего?! — крикнул Демин. — Собрание?! Я думал, мы гуляем-закусываем. Ну дела!

— Шувалова на мыло!

— Долой бюрократов!

— Сейчас его будут бить, — прыснул Лешка. — И не дождется мать родная своего сыночка…

Когда все кончили смеяться, встал Геннадий.

— Минутку! Пусть будет Володькин магнитофон. Я ставлю свой приз — чайную розу! Настоящую чайную розу в большой синей кастрюле.

— Живую? — спросил Шувалов.

— Ясно, живую.

— Ага… Ну, ладно. Только поливай свою розочку почаще. Мне обязательно нужна свежая, чтобы…

Потом снова стали танцевать, и Геннадий ушел домой. Было еще рано. Он позвонил Шлендеру.

— Я заключил пари, — сказал он. — Да-да, по лучшим традициям старого Клондайка. Что? Нет, на кон поставлена не прекрасная индианка, а всего-навсего ваша чайная роза. Вы протестуете? Ну ничего, протестуйте.

На столе лежало письмо из университета. Деканат сообщал, что будет счастлив считать его заочником юридического факультета, но, поскольку его востоковедческое прошлое к юриспруденции отношения не имеет, придется начать с первого курса. Сдать экзамены. Представить справку с места работы.

«Ну и хорошо! — подумал он. — Чего это его дернуло? Юрист… Русанову не к спеху. Русанов должен выиграть фотоаппарат, ружье, спидолу и благодарность по автобазе!

А все-таки…

Все-таки что-то есть? Дронов кричал: «Чтобы я когда еще поехал к этим чертовым лесорубам!» А ведь поедет… Ходили все гордые, плечи, как у гренадеров, ушанки набекрень! «Пью за шоферов! — сказал сегодня Володька. — Пью за машины наши и за наш каторжный труд!» — И никто даже не засмеялся. Вот так.

Был сегодня праздник у ребят. Праздник… И не морщись, Гена, не елозь глазами в разные стороны, вспомни, что не все слова оплеваны, есть среди них и святые. Их защищают. За них бьют жестоко, в кровь, как бьют, защищая ребенка!»

Два года назад, уволенный отовсюду, Геннадий совсем уж готовился протянуть ноги, когда в порту его подобрал капитан рыболовной шхуны. Подобрал не из жалости, а потому, что работать было некому — суденышко вонючее, дырявое, тесное, так и норовит утонуть или пойти задом наперед, денег — едва на папиросы… А кто работал — это были типы! Пили — порт гудел! Кляли работу — небу жарко!..

Осенью шхуну списали, и они пошли в последний рейс. Геннадий, накануне крепко заложив, долго ходил с тяжелой головой и только потом сообразил, что все ребята в белых рубахах, ходят осторожно, говорят шепотом, как в церкви.

Потом они вывели шхуну на рейд и сделали последнюю приборку — они отодрали всю многолетнюю грязь и ржавчину, всю пыль из дивана выбили в кубрике, черной краской обновили название и, отыскав подходящую косу, выбросились на берег.

Шхуна ахнула…

Боцман, от которого Геннадий за все рейсы не слышал ничего, кроме липкой брани, первым отломил кусок от обшивки и положил в карман.

Он сказал:

— Не дрейфь, ребята. Всему приходит конец. Только нашей работе морской конца не будет.

Дорога в порт была дальней, и председатель колхоза, хозяин шхуны, предложил машину. Рыбаки отказались, пошли пешком. Они шли в молчании, длинной цепочкой. И тогда Геннадий сказал:

— Кого морочим? Поминки, да? На поминках полчаса про покойника говорят, потом песни орут. Спляшем и мы на останках нашего корвета, гореть ему вечным огнем.

Один только раз ударил боцман. А пришел в себя Геннадий, когда рыбаки скрылись из глаз…

Послышались голоса. Кто-то постучал в окно. Геннадий отодвинул занавеску и увидел приплюснутый к стеклу нос Володи.

— Переживаешь? То-то… Готовь свою розочку, Гена. Готовь. Я пошел сил набираться.