— Темнишь ты что-то, — сказал Геннадий. — Пифагор водку не пил.

— Пить-то он, может, и не пил, а вот прозвали меня из-за него.

— Ну да?

— Точно! — Тимофей даже приподнялся, чтобы посмотреть на Геннадия с превосходством. — Не знал? Я тоже не знал… Повели меня после этого, конечно, в милицию, а уполномоченный там был молодой, в очках… Ты что же, говорит, Гуляев, опять бродяжничаешь, в бочке спишь, как древний философ Пифагор? Был такой, оказывается… Вот и прозвали, Пифагор — и точка.

— Босяк ты! — засмеялся Геннадий. — Ну, босяк! Даже прозвище, и то незаконно носишь… Наврал тебе дядя в очках. Философа того, что в бочке жил, Диогеном звали. Понял? Ди-о-ге-ном! Это сейчас все школьники знают.

— Ну ты брось! — сказал Тимофей.

— Ей-богу!

— Ты не божись… — В голосе его послышалась тревога. — Не божись, коли не знаешь.

— Точно, Тимофей, — сказал Герасим. — Это уж точно. Сам читал. Так что ты самозванец.

Княжанский был авторитетом. Тут уже никуда не денешься…

— Как же так? — растерялся Тимофей. — Вот ведь паразит! Живого человека перепутал. А? Ну, погоди! Буду на трассе, я его разыщу, очкарика, я ему все скажу. — Он засмеялся.

Герасим тоже засмеялся:

— Не переживай, мы тебе придумаем что-нибудь посовременней… И вот еще что. — Он повернул голову набок, так, чтобы видеть Тимофея. — На Крестах тебе делать нечего. А бабу свою ты забирай, устроим ее на базу. Хату я подыщу. Тут у нас один на материк уезжает.

Тимофей промолчал.

— Слышишь, что ли?

— Слышу… Чего сейчас говорить-то? Выйдем, там видно будет. — Он помолчал еще немного, потом спросил:

— Как ты говоришь этого звали, что в бочке?

— Диоген.

— Диоген? М-да… Ничего вроде… Только к Диогену мне уже не привыкнуть.

После обеда Геннадий взял костыли и героически запрыгал к дому доктора. Его напутствовал сам Шлендер, вышедший на крыльцо.

— Прыгай, прыгай! — поощрял он. — Это хорошо! Функциональная гимнастика. Только ведра в прихожей не посшибай костылями.

В квартире доктора все было по-прежнему, если не считать того, что телефон ему все-таки поставили. Сколько он тут не был? Чепуха, какой-нибудь месяц. Последний раз заезжал перед Делянкиром, привозил деньги… Ага, зацвела роза! Странно. Осень — и вдруг роза. Или так должно быть?.. Значит, всего месяц? А с того дня, когда он приехал сюда ночью и сидел вот на этом диване, жалкий и закрученный до того, что говорил всякую чушь, с того дня прошло всего четыре месяца? Не может быть! Всего четыре месяца. И каждый день как на ладони… А прошлый год, и позапрошлый, и еще два-три года перепутались и переплелись так, что уже и не сообразишь сразу, когда и где что было и было ли? Годы в тумане…

Геннадий подремал немного и проснулся от запаха яичницы. Доктор ходил по комнате в фартуке и курил длинную вонючую папиросу.

— Доктор, — сказал Геннадий — я должен все-таки отметить, что вы меня любите. Вопрос: за что?

— Сам удивляюсь… И вот что, голубчик, если ты намерен со мной разговаривать сейчас, то я лучше сразу уйду в другую комнату… Я, видишь ли, иногда думаю. Понял? Такая у меня старческая привычка…

На другой день Геннадий проснулся, когда Шлендера уже не было. Глянул в окно и зажмурился. Выпал снег. Лежал, как простыня, как только что отглаженная сорочка, чистый, белый, свежий, совсем еще новый… Красиво, и все тут! Можно, конечно, вспомнить, что это белый саван обновленья, но лучше было бы влепить кому-нибудь сейчас снежком. Эх, калека колченогий!

Сварил кофе, обложился журналами и стал блаженствовать. Валяться на диване было чертовски приятно. Покой. Забота. Ласковые голоса по телефону. Он снимает трубку и видит на другом конце провода то жарко сопящих близнецов, то самостоятельного Володю Шувалова, который беспокоится, не опоздает ли Геннадий на вечер… Нет, Володя, что ты! Не опоздаю, хромой прибегу! Такое событие — гуляют передовые шоферы, выполнившие что-то вроде двух или даже трех планов, изголодавшиеся, но, как сказала бы журналистка Маша, довольные и счастливые…

Вообще эта Маша, уж если она интересуется производственником Русановым, могла бы и навестить его в столь трудную минуту. Было бы очень романтично.

Маша словно стояла под дверью. Она вошла и стала смешно щуриться: после улицы в комнате было темно.

— Здравствуйте, — сказала Маша. — Вы удивлены?

— Напротив. Я вас ждал.

— Ну да, так уж и ждали… Я была у ваших ребят в больнице, встретила Аркадия Семеновича, вот он мне и сказал.

— Вы такая румяная, Машенька. Мороз, должно быть?

— Какой мороз! Теплынь… Вы на лыжах ходите?

— Да так…

— Аркадий Семенович вас заставит. Он всех так лечит. Я ведь тоже его старая пациентка.

— Вон оно что…

— Вы Фокина знаете? — спросила Маша.

— Знаю. Как же… А что?

— Так… Сосед мой. Я все у него про вас спрашивала… — Она осеклась и как-то совсем по-школьному добавила: — Ну, про работу вашу…

— Ах, про работу? Передайте Фокину привет. Скажите, что Русанов чести не посрамит… И принесите мне подарок, Маша. Ладно? Банку сгущенного молока. Я снова накормлю вас тянучками.

«Готова, курочка, — подумал он, когда Маша ушла. — Можно ощипывать и в бульон…»

Через два дня Геннадий ходил уже без костылей, чуть прихрамывая. Он прочел все журналы, выпил ведро кофе и стал скучать.

— Завтра сбегу, — сообщил он Шлендеру.

— Скатертью дорога.

— Давайте устроим прощальный ужин.

— Отчего же, можно устроить.

Они напекли блинов и сели ужинать. Доктор поставил на стол баночку красной икры.

— Беда, Гена, терпеть не могу, когда люди пользуются блатом, а вот не устоял. Слабость моя.

Он приоткрыл было дверцу шкафа, где стояла бутылка водки, но тут же закрыл, сделав вид, что ничего не было.

— А вы не бойтесь, — сказал Геннадий. — Давайте по рюмочке.

— Кукиш тебе.

— Я серьезно, Аркадий Семенович. Понимаете, какое дело. Вы же сами сказали, что я не алкоголик. Так, пьяница бывший. А чувствовать себя ущербным как-то неловко. Все могут выпить рюмку, я, выходит, не могу.

— Гена, — серьезно сказал доктор, — смотри, я могу и налить.

— Налейте.

Доктор наполнил рюмки.

— Между прочим, у вашего Пифагора, кажется, воспаление легких, — сказал он. — Это ему совсем не вовремя. Сердце у него плохое.

— Скрутило, значит?

— Скрутило… Сечь надо! И Герасима вашего в первую голову. Организатор. Кто же так работает, понимаешь ли, что в мирное время люди в такое бедствие попали? Героизм — это знаешь что?

— Знаю.

— Откуда знаешь?

— Маша говорила.

— Ах, Маша… Славная девочка. Ты на ней женись, а?

— Жениться надо по любви.

— Да-да… Очень свежий афоризм. Ну да ладно. Выпью за то, чтобы нам с тобой больше не встречаться в операционной. Еще один такой финт, и мне придется обнажать голову… Ты, значит, не пьешь?

— Нет, почему? Пью… — Он взял рюмку, повертел ее в руках и поставил обратно. — Похоже, и вправду не пью. Кишка тонка… Даже для пробы не хочется.

— Совсем?

— Теперь совсем. А раньше… Ох, трудно было, Аркадий Семенович. Ну да вы, наверное, представляете.

— По книгам, голубчик. По книгам… Значит, полный порядок. Теперь из тебя дурь кое-какую повытрясти и можно вешать под образа.

— Доктор! — возмутился Геннадий. — Никак, вы собираетесь начать душеспасительную беседу? На вас не похоже.

— Нужен ты мне больно! Доедай свои блины да спать. У меня завтра три операции.

На другой день Геннадий поехал домой. Снег стал таять, осел, покрылся грязными пятнами. Жаль. Скорей бы зима.

Неделю еще он сидел дома. Сидеть было хорошо, не хуже, чем валяться у доктора на диване. Верочка, лишенная возможности ухаживать за своим ненаглядным Герасимом, ставила ему всяческие припарки, и он терпел, потому что обидеть ее просто не мог; девчонки, все пятеро — Вера, Надя, Люба, Маша и Виолетта, — торчали у него в комнате с утра до ночи, попеременно седлая многострадального Джека. Словом, жизнь была самая хорошая, но в конце недели он попрыгал на одной ноге, убедился, что она уже не очень больная, закрыл бюллетень и сел на машину.