Вы помните Луазелера, этого лицемера, священника-предателя, пешку в руках Кошона? Помните, что на исповеди Жанна свободно и доверчиво призналась ему во всем, кроме лишь тех немногих божественных откровений, о которых «голоса» запретили ей сообщать кому бы то ни было, и что бесчестный судья Кошон, спрятавшись, все время подслушивал ее исповедь?

Вам понятно теперь, что эти инквизиторы могли придумывать бесчисленное множество мелочных, каверзных вопросов, — вопросов, тонкость, точность и изощренность которых были бы просто необъяснимы, если бы не был известен их источник — подлая проделка Луазелера.

Ах, епископ города Бовэ, как ты проклинаешь теперь свою жестокость и вероломство, пробыв столько лет в аду! Кто поможет тебе? Кто заступится за тебя? Лишь одна душа, среди душ, искупивших грехи свои, может пожалеть тебя и, протянув руку милосердия, извлечь тебя из геенны огненной — это душа благородной Жанны д'Арк! Быть может, она уже спасла тебя.

Но вернемся к процессу.

— Они давали тебе еще какие-нибудь обещания?

— Да, но этот вопрос не предусмотрен актом. Теперь я не могу этого сказать, но не пройдет и трех месяцев, как все станет известно.

Судья, по-видимому, знал то, о чем спрашивал; его выдал следующий вопрос:

— Сообщили ли тебе твои «голоса», что через три месяца ты будешь освобождена?

Жанна часто обнаруживала некоторое удивление при удачных догадках судей; она не скрыла своего удивления и на этот раз. Меня же приводило в ужас, что мой разум (который я не мог контролировать) критически относится к этим «голосам» и внушает мне: «Они тут как тут и советуют ей говорить смело, то есть делать то, что она сделала бы и без посторонней помощи, но когда следовало бы предостеречь ее, например, объяснить ей, как эти заговорщики умудряются так ловко проникать в ее дела, — их нет, они отсутствуют, оставляя ее одну». Я от природы богобоязнен, и когда такие мысли приходили мне в голову, я трепетал от страха, а когда случалась в ту пору гроза с громом и молнией, я чувствовал себя таким больным и разбитым, что с трудом мог принудить себя оставаться на месте и продолжать свою работу.

Жанна отвечала:

— Этого нет в обвинительном акте. Я не знаю, когда буду освобождена, но кое-кто из тех, кто желает, чтобы я покинула этот мир, сами уйдут из него раньше меня.

Это заставило некоторых судей вздрогнуть.

— Сказали тебе твои «голоса», что ты будешь освобождена из тюрьмы?

О, наверное они говорили, и судья хорошо это знал.

— Спросите меня об этом еще раз через три месяца, и тогда я отвечу вам точно.

Она умолкла, и лицо ее просветлело, озаренное счастьем — лицо измученной узницы! А я? А Ноэль Ренгессон, притаившийся там в углу? Да мы были просто захлестнуты волною радости, окатившей нас с ног до головы! Не знаю, как мы смогли усидеть и удержаться от роковой ошибки — неосторожным движением выразить свои чувства и выдать себя.

Через три месяца она выйдет на свободу. Таков был смысл ее слов; так мы ее и поняли. Так сказали ей «голоса», и сказали правду, даже сообщили день — 30 мая. Но теперь мы знаем, что они милосердно скрыли от нее, как именно она будет освобождена; и она пребывала в неведении. Вернется домой! — вот как мы с Ноэлем тогда поняли ее слова, об этом мы только и мечтали, и теперь мы готовы были считать дни, часы, минуты. Они пролетят быстро; не успеешь оглянуться — и все кончится. Мы на руках принесем домой наше божество, и там, вдали от суетного шумного света, заживем прежней счастливой жизнью, как некогда в детстве, — на свежем воздухе, согретые солнцем, в дружбе с кроткими овцами и добродушными людьми, в своем кругу, среди прелестных лугов, лесов и рек, в блаженном спокойствии. Да, об этом мы мечтали все эти три месяца, вплоть до страшной развязки, самая мысль о которой, мне кажется, убила бы нас, если б мы знали о ней раньше и если б нам пришлось хранить эту горькую тайну в своих сердцах хотя бы даже в течение половины тех тяжелых дней.

Мы толковали ее предсказание так. В душе короля все же заговорит совесть, и он вместе со старыми боевыми друзьями Жанны, ее соратниками — герцогом Алансонским, бастардом Дюнуа и Ла Гиром, решит спасти Жанну, и что ее освободят в конце этого трехмесячного срока. Итак, наши мысли были подготовлены, и мы надеялись принять в этом деятельное участие.

На нынешнем и на последующих заседаниях от Жанны требовали, чтобы она в точности назвала день своего освобождения, но этого она не могла сделать. Этого не разрешали ей «голоса». Более того, «голоса» не называли ей точной даты. Но после того как исполнилось пророчество, я всегда был убежден, что Жанна видела свое избавление в смерти. Но не в такой смерти! Исполненная божественного наития, неустрашимая в бою, она все же оставалась человеком. Она была не только святой, не только ангелом; она была также девушкой из плоти и крови, — такой же точно земной девушкой, как и всякая другая, полной нежности, чувствительности и любви. И вдруг — такая смерть! Нет, мне кажется, она не могла бы прожить те три месяца, предвидя такой исход. Вы помните, что когда она впервые была ранена, она испугалась и заплакала, — точно так же, как сделала бы всякая другая семнадцатилетняя девушка, хотя она и знала за восемнадцать дней вперед, что будет ранена в тот самый день. Нет, она не боялась обычной смерти, и, как мне думается, обычная смерть была в ее представлении лишь таинственной гранью перед просторами жизни вечной, ибо на лице ее было выражение радости, а не ужаса, когда она произносила свое пророчество.

Теперь объясню, почему я так думаю. За пять недель до ее пленения в сражении под Компьеном «голоса» уже предсказали ей то, что должно было случиться. Они не назвали ей ни числа, ни места, но сказали, что ее возьмут в плен и что это свершится накануне праздника святого Иоанна. Она просила: если смерть неизбежна — пусть она будет мгновенной, если плен неизбежен — пусть он будет недолгим, ибо душа ее возлюбила свободу и не приспособлена к ограничениям. «Голоса» не дали ей никаких обещаний, а лишь велели ей мужаться и твердо переносить все невзгоды и испытания. Но так как они не отказали ей в скоропостижной смерти, то такое полное надежд юное существо, как Жанна, естественно, удовлетворилось и этим, лелея свою мечту о жизни будущей. И теперь, когда ей внушили, что она будет «освобождена» через три месяца, мне кажется, она поверила, что умрет внезапно на своей постели в тюрьме; вот почему она была так счастлива и довольна — перед ней открывались врата рая, она навсегда избавится от бренных забот; и срок был так краток, и награда так близка… И это придавало ей силы, она выдержала и довела бой до конца, как и подобает солдату — спасай себя, защищайся, борись до последней возможности, а если ее нет, умри храбро, лицом к врагу.