Уже потом, когда она обвиняла Кошона в попытке отравить ее рыбой, убеждение (если только у нее было такое убеждение, а я уверен, что оно у нее было), убеждение, что ее «освободит» смерть в тюрьме, должно было значительно укрепиться, и это понятно.

Но я увлекся и отошел от главной темы. Жанну попросили точно назвать время, когда она будет освобождена из заключения.

— Я много раз повторяла, что мне не разрешено обо всем говорить вам. Меня освободят, но я должна испросить у моих голосов позволения сообщить вам, в какой именно день это будет. Вот почему я хотела бы, чтобы с этим не торопились.

— Так что ж, — твои «голоса» запрещают тебе говорить правду?

— Быть может, вам желательно узнать что-либо о короле Франции? Я повторяю еще раз, он вернет свое королевство. Я это знаю так же твердо, как и то, что нахожусь в вашем присутствии. — Она вздохнула и, после краткой паузы, добавила: — Меня бы уже не было в живых, если бы не это откровение, которое всегда утешает меня.

Ей задали еще несколько незначительных вопросов об одеждах снятого Михаила и его внешнем виде. Она отвечала на них с достоинством, но было заметно, что это ей причиняет обиду. Помедлив немного, она сказала:

— Я счастлива при его появлении; когда я вижу его, я чувствую, что пребываю вне смертного греха… Иногда святая Маргарита и святая Екатерина позволяют мне исповедоваться им, — добавила она совсем наивно.

Судьям опять представилась возможность расставить сети перед этой детской наивностью.

— Скажи, когда ты исповедовалась, думала ли ты, что находишься под бременем смертного греха?

Но ответ ей нисколько не повредил. Тогда судьи еще раз обратились к откровениям, ниспосланным королю, — к тем тайнам, которые они столь упорно пытались выведать у Жанны, но всегда безуспешно.

— Итак, королю явилось знамение…

— Я уже говорила, что ничего не скажу вам об этом.

— Знаешь ли ты, какое это было знамение?

— Не спрашивайте. Ответа не будет.

Речь идет о секретной встрече Жанны с королем; переговоры велись с глазу на глаз в присутствии лишь двух-трех посторонних. Стало известно — с помощью Луазелера, конечно, — что знамением этим явилась корона, удостоверившая истинность призвания Жанны.

Все это остается тайной и по сей день — я имею в виду происхождение данной короны — и тайна эта непостижима. Мы никогда не узнаем, настоящая ли корона спускалась на голову короля или только ее символ, чудесный образ, созданный воображением.

— Скажи, ты видела корону на голове короля, когда ему было откровение?

— Не могу вам сказать этого, я дала клятву.

— Не эта ли самая корона была предложена королю в Реймсе?

— Я полагаю, король возложил себе на голову ту корону, которая была в соборе; другая, более драгоценная, была ему доставлена позже.

— А ты ее видела?

— Я поклялась молчать об этом. Но, видела я ее или нет, я слышала, что она была драгоценна и великолепна.

Они терзали ее расспросами об этой таинственной короне до изнеможения, но так ничего и не выпытали. Заседание закончилось. Тяжелый это был день для всех нас.

Суд отдыхал день, потом снова приступил к работе в субботу, 3 марта.

Это было одно из самых бурных заседаний. Трибунал вышел из терпения, и не без причины. Эти пять дюжин выдающихся церковников, известных тактиков и столпов закона, покинули свои высокие посты, где требовалась их неусыпная бдительность, чтобы прибыть сюда из разных провинций и совершить простейшее и легчайшее дело: осудить и послать на казнь сельскую девушку девятнадцати лет, которая не умела ни читать, ни писать, не разбиралась в уловках и хитростях судопроизводства, не могла выставить от себя ни одного Свидетеля, которой не разрешили иметь ни защитника, ни советника и вынудили вести дело самой против хищного волка-судьи и стаи подтасованных заседателей. Не пройдет и двух часов, как она будет сбита с толку, безнадежно запутана, разбита и осуждена. Никто в этом не сомневался. Но они просчитались. Два часа растянулись на много дней; то, что обещало быть лишь мелкой стычкой, превратилось в длительную осаду; простое и легкое — в действительности оказалось поразительно трудным; жертва, которую собирались сдунуть, как перышко, стояла нерушимо, как скала; и в итоге получалось — если кто-либо и имел право смеяться, то только лишь эта деревенская девушка, а не судьи.

Однако она не смеялась: — это было ей несвойственно; зато смеялись другие. Весь город хохотал в рукав; суд знал об этом, и его достоинство было жестоко уязвлено. Церковники не могли скрыть своей досады.

Итак, как я уже сказал, заседание было бурным. Все видели, что эти люди задались целью вырвать сегодня у Жанны такие признания, которые должны были ускорить судебный процесс и привести его к желаемой развязке. Это свидетельствует, что, после всех своих многочисленных проб и экспериментов, они по-прежнему не знали ее. Начался жаркий бой. Вопросы задавались не одним лицом, а при активном участии всей коллегии. Жанну обстреливали отовсюду. Судьи засыпали ее вопросами, и она вынуждена была охлаждать их пыл и просить их вести огонь поочередно, а не всем взводом сразу. Начало было обычным:

— Мы еще раз требуем, чтобы ты принесла присягу — говорить только правду и отвечать на все вопросы.

— Я намерена отвечать на вопросы, предусмотренные обвинительным актом. Если же пожелаю сказать больше, скажу лишь то, что сама найду нужным.

— Сражение на прежних позициях возобновилось с небывалым ожесточением, дрались за каждый вершок, прибегали к угрозам и запугиваниям, но Жанна не сдавалась, и наступающие решили действовать в обход. Полчаса ушло на расспросы о видениях: во что они были одеты, какие у них волосы, каков их внешний облик и тому подобное, и все это в надежде выудить хоть что-нибудь такое из ее ответов, что могло бы ей повредить; результат был равен нулю.

Не забыли, конечно, и ее мужской одежды. Пережевав десятка два давно известных вопросов, выдвинули два-три новых.

— Просили ли тебя когда-нибудь король или королева снять мужскую одежду?

— Это к делу не относится.