— Думаешь ли ты, что совершила бы грех, если бы снова облеклась в одежды, приличествующие твоему полу?

— Я служу господу богу и повинуюсь его велениям. Немного погодя они стали расспрашивать о знамени Жанны в надежде приписать ей колдовство и магию.

— Носили ли твои солдаты подобие твоего знамени на своих флажках?

— Да. Копьеносцы моей личной охраны. Это делалось для того, чтобы отличить их от других войск. Причем не по моему желанию, а по их собственному.

— Эти флажки обновлялись?

— Да. Сломав копье, флажок обновляли. Цель этих вопросов сразу же выяснилась.

— А не говорила ли ты солдатам, что флажки с изображением твоего знамени приносят удачу?

Воинский дух Жанны был оскорблен этим наглым вопросом. Она гордо выпрямилась и, сверкнув глазами, дала достойный отпор: — Я им всегда говорила: «Бейте врагов, бейте англичан!» и сама показывала им пример.

Всякий раз, когда она бросала подобные изобличающие слова в лицо этим французским лакеям в английских ливреях, они приходили в бешенство. Десять, двадцать, тридцать человек вскакивали, как ужаленные, орали, топали ногами, но Жанна ничуть не смущалась. Так было и на этот раз.

Наконец, все успокоились, и допрос продолжался.

Теперь они пытались обратить против Жанны те многие почести, которые ей оказывались, когда она поднимала Францию из грязи и позора столетнего рабства.

— Ты не заставляла изображать себя на картинах и портретах?

— Нет. В Аррасе я видела картину, изображающую меня в доспехах, коленопреклоненной перед королем и вручающей ему пергамент, но сама я не заказывала ничего подобного.

— Служили ли в твою честь мессы и молебны?

— Если это делалось, то вовсе не по моему приказанию. Но если кто и молился за меня — я думаю, в этом нет ничего дурного.

— Верили французы, что ты послана богом?

— Не знаю, верили они этому или нет, но все же я его посланница.

— Если они верили, что ты послана богом, мыслишь ли ты, что это хорошо?

— Если они верили, их вера не была обманута.

— Как ты мыслишь, что побуждало людей целовать тебе руки, ноги и одежду?

— Им радостно было меня видеть, и они проявляли свою радость; я не смогла бы воспрепятствовать им при всем моем желании. Бедные люди приходили ко мне с любовью, — ведь я не причиняла им зла; напротив, я делала для них все, что было в моих силах.

Обратите внимание, как просто, с какой предельной скромностью рассказывала она об этом трогательном зрелище — ее шествии по дорогам Франции среди ликующей толпы: «Им радостно было меня видеть!» Радостно? Еще бы! Да они были вне себя от радости, увидев ее! Когда они не могли целовать ее руки или ноги, они падали на колени в грязь и целовали следы копыт ее коня. Они боготворили ее, а это и пытались доказать церковники. Бессовестные судьи не придавали значения тому, что она не ответственна за поступки других. Ее обожали — и этого достаточно: значит, она повинна в смертном грехе. Странная логика, не правда ли!?.

— Ты была крестной матерью младенцам, которых крестили в Реймсе?

— В Труа я крестила детей, и в Сен-Дени тоже; мальчикам я давала имя Карл, в честь короля, а девочкам — Жанна.

— Касались ли женщины своими кольцами твоих перстней?

— Да, многие; но я не знаю, зачем они это делали.

— Вносилось ли твое знамя в Реймский собор? Стояла ли ты у алтаря со знаменем в руке во время коронования?

— Да.

— Во время походов по стране ты когда-нибудь исповедовалась и причащалась в церквах?

— Да.

— В мужской одежде?

— Да. Только я не помню, были ли на мне доспехи.

Это была почти уступка; возможно, она забыла о разрешении, данном ей церковью в Пуатье. Коварный суд сразу же перешел к другим вопросам, отвлекая внимание Жанны от допущенной ею маленькой оплошности, ибо в силу своей природной сообразительности она легко могла догадаться и защитить себя. Бурное заседание притупило ее бдительность.

— Есть сведения, что ты оживила мертвого ребенка в церкви в Ланьи. Ты этого достигла своими молитвами?

— Право, не знаю. Много девушек молилось за ребенка, я присоединилась к ним, и мы молились вместе.

— Продолжай!

— Пока мы молились, ребенок ожил и заплакал. Он был мертв уже три дня и был черен, как мой камзол. Его немедленно окрестили, но он опять ушел из жизни и был похоронен в освященной земле.

— С какой целью ты пыталась бежать, прыгая ночью с башни в Боревуаре?

— Мне хотелось помочь осажденному Компьену.

Ей вменяли в вину попытку совершить тягчайшее преступление — самоубийство, чтобы избежать плена и не попасть в руки англичан.

— Не утверждала ли ты, что скорее готова умереть, чем быть отданной в руки англичан?

Жанна отвечала откровенно, не замечая ловушки:

— Да, я сказала: пусть лучше душа моя вернется к богу, чем ей томиться в неволе у англичан.

Теперь ее старались обвинить в том, будто она, возвратившись в тюрьму после неудачного побега, в раздражении поносила имя божье и будто она еще раз изрыгала на бога хулу, узнав об измене коменданта Суассона[56] . Возмущенная клеветой, Жанна воскликнула:

— Это неправда! Я не могла кощунствовать. Не в моих привычках говорить дурные слова.

Объявили перерыв. Да и пора было. Кошон в этой битве терял под ногами почву. Жанна захватывала одну позицию за другой. Появились признаки, что и в самой судейской коллегии кое-кто из ее членов, увлеченный бесстрашием и находчивостью Жанны, ее моральной стойкостью, непреклонностью, благочестием, простотой и чистосердечием, ее невинностью, благородством характера, светлым умом и той справедливой, мужественной борьбой, которую она вела в одиночку, без друзей и защитников, при таком неравном соотношении сил, стал относиться к ней мягче. Были веские основания для опасений, что смягчение сердец будет продолжаться и рано или поздно поставит планы Кошона под угрозу.

Надо было что-то делать, и кое-что было сделано. Кошон не отличался добротой, но теперь и он доказал, что это качество не чуждо его натуре. Он пожалел бедных судей, уставших от длительных заседаний, и счел возможным ограничить их количество, ибо для ведения процесса было вполне достаточно нескольких человек. О милосердный судия! Но он не вспомнил о мучениях, которым подвергалась маленькая пленница!