- Что ты думаешь?

- Ужасные мысли, mon ami. - Сорен улыбнулся. - После того, что случилось тем летом с Элизабет. Я думал, что должен был держаться подальше от всех, как можно дальше от них, чтобы они не заразились тем, чем бы это ни было, что превратило меня в такого. Еще до Элизабет, я знал, что со мной что-то не так. С ней я узнал, что это было.

- Ты унаследовал садизм твоего отца, как я унаследовал глаза моего отца. Но я не он, и ты не твой отец. У тебя есть совесть. У него не было.

- Теперь я знаю это. Будучи ребенком, я не понимал, не мог понять. Я думал, что был рожден ущербным.

- Ущербным? - Кингсли с трудом верил своим ушам. - Когда я увидел тебя впервые, я почувствовал себя исцелившимся. Если ты ущербный, то мне остается только молиться, что когда-нибудь и я стану ущербным.

Сорен опустил сложенные руки и зажал их между коленями. Когда-то, это место было домом для Кингсли. Он любил сидеть у ног Сорена, между его коленей. В эрмитаже, после того, как они вымещали свою похоть и жестокость друг на друге, они превращались из чудовищ обратно в студентов. Сорен принимался за чтение и проверку работ, в то время как Кингсли прижимался спиной к голеням Сорена и работал над собственными уроками. Такая цивилизованность после такого насилия, однако ни один из них никогда не замечал странную иронию в этом. Это казалось им правильным тогда. Это могло бы казаться еще более правильным сейчас.

Кингсли соскользнул со своего сиденья и опустился на колени у ног Сорена. Стащив с себя пиджак и бросив его в сторону, он сбросил ботинки, носки, снял галстук и расстегнул воротник. Это было так давно, когда он позволял своей покорной стороне овладеть им, что он почти забыл, как стоять на коленях. Но когда он опустился в пол, эта способность вернулась к нему. Он почтительно опустил глаза в пол. Кинг ничего не сказал. Он ослабил свою по-военному прямую осанку и сдался на волю судьбе.

- Кингсли… - Сорен выдохнул его имя, и Кинг, уперся лбом в колено Сорена.

- Я знаю, вам это нужно, сэр, - прошептал Кингсли. -  Отрицать себя опасно для вас. Мы оба знаем это.

- Я в порядке. – Голос Сорена прозвучал резко, но Кинг услышал брешь в его решимости. - Она уехала всего несколько дней назад.

- Даже когда она здесь, ты сдерживаешься с ней. Я видел. Ты беспокоишься о том, чтобы не сломать ее. Ты знаешь, я могу принять в десять раз больше боли, чем твоя Малышка. Ты же помнишь, да? Сколько я могу выдержать?

Кингсли замолчал и позволил тишине говорить за него. Боль, столько боли. То, что Сорен делал с ним, когда они были подростками… было чудом, что Кингсли дожил до восемнадцати лет. Даже в самые жаркие дни, когда другие мальчики снимали свою форму, чтобы поиграть в бейсбол на лужайке, Кинг оставался в одежде, скрывая синяки, рубцы, порезы, иногда даже ожоги. Он пил боль в те дни, пил как воду, упивался ею, как вином. За эти годы, его язык стал сухим от желания испить ее снова.

Элеонор Шрайбер… Кингсли взял сабмиссива Сорена и превратил ее в Нору Сатерлин, самую знаменитую Госпожу в мире. Но он создал ее не для мира. Он создал ее для себя. И после того, как он обучил ее, он стал ее первым клиентом. Он платил втридорога за сессии с ней, и она заработала каждый пенни. Но независимо от того, какой порочной и жестокой она была с ним, это никогда не шло в сравнение с болью, что причинял ему Сорен. Нора могла причинить боль его телу прекрасными способами. Но только Сорен мог разодрать в клочья его душу. 

- Этому нельзя снова произойти... - Сорен положил руку на макушку Кингсли, как будто благословляя его.

- Pourquoi pas? Почему нет?

- Тереза Авильская… однажды она написала, что не любит Бога и не хочет любить Бога, но она хотела хотеть любить Бога.

- Понимаю. - Кингсли спрятал улыбку. - Ты не хочешь испытывать ко мне желание, - сказал он, поднимая глаза на Сорена. - Но не можешь.

Рука Сорена скользнула от макушки Кингсли на его лицо.

- Да.

Кингсли ждал. Это могло произойти. Сорен мог поднять руку и обрушить ее на его лицо со шлепком, пощечиной, что будет больнее, нежели большинство ударов, что он принял в свое время. И тогда Сорен мог бы схватить его за горло и силой перевернуть его на живот или на спину. Собственным поясом Кингсли, Сорен мог бить его, возможно, даже душить. Там был непочатый край возможностей. Некоторым садистам требовались годы обучения овладеть искусством причинения боли, не причинив вреда. Но у Сорена оно было от природы. Он свободно говорил на девятнадцати современных языках, пяти древних и одном истинном универсальном языке боли.

- Я твой.

Кинг перешел на французский язык, язык, на котором они всегда говорили друг с другом в самые интимные моменты. Французский язык был родным языком Кингсли, и он переходил на него, будучи уставшим, ослабевшим, наиболее уязвимым. С другими он использовал его в качестве оружия, чтобы разоружить или как щит, для отвлечения. С Сореном он говорил по-французски в минуты капитуляции. По-французски он говорил маленьким ребенком. С Сореном он становился таким же беззащитным.

- Je suis le vôtre. J’étais toujours le vôtre, monsieur.Я твой. Я всегда был твоим, сэр.

- Oui. Tu es le mien.Да, ты мой.

Кингсли замер, не в состоянии, не желая двигаться. Впервые за тридцать лет, Сорен назвал Кингсли своим. Он десятилетия ожидал этого момента. Медленно, Сорен провел кончиком пальца по губам Кингсли. Кинг вспомнил ту первую ночь на лесной земле, Сорена толкающего избитое тело Кингсли на спину, и те совершенные пальцы пианиста на его губах. Затем пальцы заменили губы. Поцелуй казался менее личным, чем прикосновение. Он целовал свою мать, свою сестру, своего отца, своих друзей. Французы целовались все время. Поцелуй был ничем. Но прикоснуться кончиками пальцев к чьим- то губам, так эротично, так собственнически, так интимно. До сегодня, Кинг вероятно поцеловал тысячу женщин, полтысячи мужчин. Но он мог насчитать только три человека, которые когда-либо имели привилегию прикасаться к его лицу руками - Нора, Джульетта и Сорен.

- Я до сих пор люблю тебя, как любил в ту ночь, когда ты разрушил меня. - Кингсли говорил исповедь вслух, шевеля губами под рукой Сорена. - Ты можешь разрушить меня снова.

- Я не могу разрушить тебя. - Сорен покачал головой. - И никогда не мог. Твое тело, да. Но внутри тебя есть стержень, которого я никогда не мог коснуться, никогда не достигал, никогда не ломал. Это часть тебя, которая никогда не боялась меня.

- Вот почему ты любил ее, а не меня?

- Она тоже имеет этот стержень. И именно поэтому из всех людей в мире, только тебя и ее я когда-либо любил.

Сердце Кингсли расцвело. Надежда подстегивала его. Даже то, что Сорен поставил его в одном предложении с его Малышкой, означало больше, чем прикосновение его руки к губам Кингсли.

- Во мне нет ничего, что ты не можешь сломать. Я бы позволил тебе уничтожить меня, а потом бы воскрес из собственного пепла за честь быть уничтоженным тобой снова.

- Твоя сестра умерла из-за того, чем ты и я были друг другу. Я не могу рисковать потерять Элеонор, как мы потеряли Мари-Лауру. 

- Мари-Лаура любила меня безумно. Я был ее братом. И она любила тебя еще безумнее. Ты был ее мужем. Мы ни то ни другое для твоей Элеонор. И она оставила нас обоих. Закрой глаза, monsieur. Ты ее видишь? Прямо сейчас она в его постели, раздвигает для него свои ноги. Она под ним. Он внутри нее. Она ушла от нас. Нет, она не ушла. Она побежала.

Сорен уронил руку с губ Кингсли. Откинувшись на сиденье, он закрыл глаза.

– Ты, должно быть, дьявол, Кингсли.

Печально засмеявшись, Кингсли поцеловал колено Сорена прежде чем снова скользнуть на свое сиденье. Он опять стал пресловутым французом Доминантом, его ноги на кожаном сиденье, со скрещенными лодыжками.

- Дьявол - Принц Лжи, помнишь? - Он перешел на английский язык. - И ты, и я оба знаем, что я говорю только правду.

Жестокая правда висела между ними остальную часть пути обратно в Нью-Йорк. Кингсли больше не давил. Если это произойдет, это произойдет по выбору Сорена, а не его. Так было всегда. Их мир принимал дикость таких отношений, приручал их, одомашнивал их. Они использовали такие ярлыки, как Доминант и сабмиссив, и разбрасывались такими лозунгами, как Безопасность, Добровольность и Разумность. У всех были стоп-слова. Даже самые жестокие и порочные среди них играли по правилам, иначе они будут выброшены из их подземного Эдема. Но Кингсли знал, что это все выдумка, показуха, самообман. Он и Сорен были больше, чем Доминант и сабмиссив, и правила к ним не применяются. Это была не игра. Когда Кингсли сказал «Я твой», он это и имел в виду. Если Сорен желал сжечь его, искалечить его, продать его, разбить его, он мог это сделать, и Кингсли знал, что он не стал бы, и не смог бы его остановить. Его любовь к Сорену продала его в рабство, и все богатства всех царств, оставшихся в мире, не смогли бы выкупить его оттуда.