К полуночи они, наконец, вернулись в городской дом Кинга. Хотя Сорен не прикоснулся к нему иным образом, нежели пальцами к губам, Кингсли чувствовал, что он был выпорот. Увидев камень, на котором умерла его сестра, посидев в эрмитаже, где Сорен чуть было не убил его так много раз во времена школы, которая была домом для его величайших сердечных переживаний, Кингсли плелся вверх по лестнице. Он знал, что только одна вещь может помочь ему прямо сейчас. Но в этом единственном, ему было отказано. Поэтому, он планировал напиться до беспамятства вместо этого.

Кингсли и Сорен подошли к его апартаментам в конце коридора на втором этаже.

- Я думаю, сегодня Амонтилладо* (Прим.: исп. Amontillado, андалузский диалект: «amontillao») — сухой херес янтарного цвета, обладающий ореховым ароматом. Возникло в XVIII веке в провинцииАндалусия, Испания. Мировую известность амонтильядо отчасти дал американский писатель ЭдгарПо,который написал рассказ «Бочонок амонтильядо».), - сказал Кингсли, открывая дверь в свою спальню. - У меня есть выдержанное, такое же старинное как По. Он был бы горд, что мы пьем его.

Сорен стоял у изножья кровати Кингсли, прислонившись плечом к столбику, и скрестив руки.

- По женился на своей тринадцатилетней кузине, когда ему было двадцать семь. Действительно ли мы должны стремиться к тому, чтобы он нами гордился?

Кингсли стащил с себя пиджак и бросил его на пол. Он не мог дождаться, чтобы вернуться к своей нормальной одежде, его темно-серому костюму и вышитому жилету. Его сапогам для верховой езды. Его шейному платку. Это недоразумение от Armani казалось ему маскарадным костюмом. В нем он мог бы слиться с толпой богатых бизнесменов и исчезнуть. Анонимность ему не к лицу.

- Не думаю, что мы с тобой имеем право судить По. Или кого-либо другой. Твоей Элеонор было пятнадцать, помнишь? И я, и мы оба знаем мои преступления.

Сорен ничего не ответил, лишь отвел взгляд, когда Кингсли начал стаскивать с себя одежду. Он делал так всегда. Даже будучи подростками. Даже если Сорен был в теле Кингсли мгновением раньше, из-за какого-то собственного усмотрения, уважения, отрицания, возможно, Сорен всегда отворачивался, когда Кингсли одевался и раздевался в его присутствии. Кинг желал знать, делал ли он то же самое с Элеонор или наблюдал за ней, пожирая каждый момент ее обнаженные изгибы. Кингсли знал, он занимал привилегированное положение в жизни Сорена. Технически, они были связаны, или были, по браку. Сорен и Кингсли могли проводить все время вместе, если бы пожелали, и никто за пределами их мира, не мог осуждать их.

Кингсли натянул сапоги для верховой езды, но остался без рубашки на несколько минут дольше. Детский трюк, чтобы привлечь внимание Сорена, однако он иногда позволял себе это удовольствие. Не тогда, когда священник стоял рядом, его челюсти сжаты и его глаза, смотрят куда угодно, только не на Кингсли.

- Ты остаешься? - спросил Кинг, подходя и останавливаясь прямо перед Сореном, одетый только в брюки и сапоги для верховой езды.

Обычно он ценил, когда мужчины и женщины, побывавшие в его спальне не пялились на его грудь. Его тело было покрыто старыми шрамами и пулевыми ранениями со времен службы на правительство Франции, в звании капитана французского Иностранного легиона. Любовники всегда смотрели на его грудь прямо перед началом допроса.

- Как ты получил пулевые ранения?

- Меня подстрелили.

- Кто в тебя стрелял?

- Все мужья. Твой ведь не вооружен, нет?

Кингсли всегда отражал вопросы своим остроумием, и его любовники любили его за это еще больше. Только Сорен знал правду о его ранах. Кингсли так и не принял католичество в школе Святого Игнатия, как Сорен. Но он рассказал священнику все свои секреты. Как он получил пулевые ранения? Люди, за чью смерть ему платили, иногда стреляли в ответ. Откуда взялись бледные шрамы на его спине? Он был в плену в течение одного месяца у террористов, где его пытали. Как он приобрел плохо зажившие порезы на запястьях? Он почти вырвал свои руки, пытаясь освободиться от наручников, которыми его сковывали. Конечно, эти шрамы ничего не значили для него. У него они были; они зажили. Его шрамы придавали ему флёр таинственности и опасности в Преисподней. Раны, что имели для него значение, принадлежали руке Сорена. Кингсли сожалел только об одном, что за тот год, в роли любовника Сорена, невзирая на то, как бы жестоко Сорен не избивал и не пытал его, у него совершенно не осталось шрамов от их времяпровождения. По крайней мере, ни одного, который было бы видно.

- Я должен идти, - сказал Сорен. - Уже поздно. Я слушаю исповеди завтра утром. И я хочу помолиться о твоей теории, теории отца Кристиана.

- Молись обо всем, о чем захочешь. Я уверен, в этом что-то есть. Хотя бы то, что известно о нашей фотографии, знаешь, говорит о том, что это мог быть только ученик. Или один из священников.

- Ты так говоришь, и ты можешь быть прав. Спокойной ночи. - Сорен лишь на мгновение встретился с ним взглядом. - Запри двери.

- Я никогда не запираю двери, - напомнил ему Кингсли, когда Сорен начал уходить.

- Я знаю, и поэтому из твоего офиса пропало досье Элеонор. 

- Я никогда не запираю двери по причине. Если обнаружится, что я боюсь этого города, то мне придется начать бояться этого города. Все знают, что я не запираю двери, и это пугает их больше, чем любые силы безопасности в мире не смогли бы.

Сорен направил на него строгий взгляд.

- Речь идет не о твоем имидже, Кингсли. Речь о твоей безопасности. Делай, как я говорю.

Кингсли сделал несколько шагов в сторону Сорена.

- Я не отвечаю больше перед тобой. Я бы продал то, что осталось от моей души за еще одну ночь с тобой. Но пока ты не решишь снять этот твой чертов воротничок и принять право собственности надо мной и делать со мной то, что ты делал раньше… - Кингсли замолчал и вздохнул, надеясь отчасти приглушить свой гнев.

Только Сорен когда-либо осмеливался указывать ему, что делать. Даже его Джульетта не позволяла себе такой вольности.

- Я не буду подчиняться твоим приказам, пока ты не заработал право давать их мне снова. Теперь ты должен идти. И я обязательно оставлю дверь незапертой.

- Как ты дожил до своих лет до сих пор остается за гранью моего воображения.

- Твое воображение исчезло, когда исчезла твоя писательница. Может, тебе стоит пойти забрать ее у ее нового богатого молодого любовника.

- У меня отличное воображение.

Сорен встал лицом к лицу с Кингсли, который прекрасно знал, что священник сделал это просто, чтобы подчеркнуть четыре дюйма разницы в их росте. Мужчина был настоящей задницей, невыносимо высокомерной задницей.

- Я сейчас воображаю несколько креативных способов причинить тебе чрезвычайное количество боли.

Кингсли поднял подбородок. Считанные сантиметры отделяли их лица.

- Хватит флиртовать. Ты же знаешь, у нас нет на это времени.

- Я не флиртовал. От той боли, что я бы причинил тебе сейчас, получил бы удовольствие только один из нас.

- Только один из нас, как и всегда.

- Не смеши меня. Ты умолял об этом. Ночь за ночью, ты молил об этом.

- Конечно, молил. Боль - это единственный известный тебе способ проявлять любовь.

- Это не единственный известный мне способ проявлять любовь. Это единственный способ, который я выбрал для тебя. Ты появился в школе Святого Игнатия и решил стать королем школы. Кто-то должен был превратить тебя в маленького принца, кем ты на самом деле являлся.

- Не таким уж и маленьким. Я думаю, мы достаточно хорошо подходили друг другу в одной определенной области.

- Твое высокомерие, Кингсли, выходило и выходит за рамки всего, что я когда-либо видел в своей жизни.

- Все, что ты когда-либо видел помимо твоего собственного отражения, ты имеешь в виду.

- Ты пытаешься затеять со мной ссору. Это не сработает.

- Это уже сработало. Ты уже угрожал причинить мне телесные увечья. Я уже возбужден. Думаю, это уместно назвать одной из наших типичных ссор.