Встретил «кузнечика» – он и правда небольшого роста был, а рука железная. Поздороваешься, думаешь, за кусок железа держишься. Встретил, значит, возле главных ворот порта: лицо кругленькое, в костюме, при галстуке. Куда, спрашиваю, шагаешь? А за билетами в театр. Себе и жене. Я, слышь, совсем бросил пить, женился. Вот. Твой денатурат меня вылечил! Принес я тогда четверть домой и три дня квасил. А на четвертый глянул в зеркало и перепугался. Смотрит на меня оттуда черная рожа. Вся черная. Высунул язык, он тоже, как сапожная щетка. Померещилось мне, что в ад попал. Ну, думаю. Еле отошел, чуть не умер. И с той поры, как отрубило. Даже пиво, когда кто предлагает, не могу. Вспомню свою черную рожу в зеркале, страх свой вспоминаю и тут начинает выворачивать. Не могу! Начисто.

Вот как бывает в жизни.

Теперь вот опять комиссия ждет после рейса. Говорят, никому пощады не будет, воспитывать не станут, просто будут гнать. Сколько за последнее время аварий на флоте и все, как проанализировали, из-за разгильдяйства и нарушения техники безопасности.

Киваю Крикову:

– Да, сам видел. Помните, в Байросе грузили. Местные грузчики подцепят контейнер, поднимут, а сами стоят под грузом, размахивают руками.

– А еще добавлю. Грузят тюки с шерстью в пятый трюм нашим, замечу, краном. Штурман наблюдает и не сделает замечания грузчику, что стоит под тюком. А сорвись он да на голову – сто кг! Начнут разбираться: нашим краном грузили, значит, искать будут виновных у нас. А за краны я отвечаю. Что мне – тюрьма! А штурману как бы и дела нет – не мое хозяйство, не моя забота.

Над Европой взошла чудесная луна. Широкая лунная дорога с правого борта через Бискайский залив тянется к французким берегам. Два часа ночи. На редкость тихая погода. После дневной болтанки, когда бегали по разным тревогам, – пожарной, водяной, общесудовой – что устраивает проверяющий Синцов, так приятно постоять в теплой, уже не тропической ночи, полюбоваться на огоньки ночных судов. Их обычно много в этих местах.

Почему-то вспоминается старинный морской анекдот. Крепковатый, с соленой приправой: «Идет наш пароход, прямо по курсу – немецкий. Капитан объявляет в рупор – «Кто знает немецкий язык, прошу подняться на мостик!» Поднимается боцман. Подает ему рупор и говорит – «Скажи, чтоб отвернул в сторону». Боцман кричит: «Шпрехен зи дойч?» «Я, я!» – отвечают с немецкого. «Сворачивай на х.!»

Смех в кают-компании. Это я представляю сейчас в ночи. А вот слышу еще голос в полутьме: «Один капитан проплавал всю жизнь. И все гадали над одной его загадкой: прежде чем отдать команду, он доставал из кармана какую-то бумажку, смотрел в нее, потом подавал команду. Когда умер, моряки первым делом проверили карман, нашли бумажку. В ней было несколько слов: «Перед – это нос, зад – это корма!»

В три часа ночи идем уже Ла-Маншем. Слева – Англия. Ёклмн! Справа – Франция. Еклмн! Двадцатые сутки начались, как покинули Аргентину. К вечеру придем в нидерландский Флиссинген.

Как там, в этом Флиссингене, не знаю, а на Родине – вещает судовое радио! – перестроечный дым коромыслом. Днем помполит ловил московскую волну, начальник включал на полную мощность динамики. И мы сквозь помехи и эфирные шумы все же разобрали, как выступал с покаянной речью Ельцин, просил у партконференции «реабилитации при жизни». Потом – опять сквозь помехи и шумы! – донеслось из Кремля лигачевское – «Ты не прав, Борис!» А мы уже срывались по пожарной тревоге – тащили шланги, облачась в спецкостюмы и каски, и под стук каблуков на железных трапах разворачивали действо учебной тревоги.

Перестройка! И слышу другой голос из вечерней кают- компании, ироничный, все понимающий: «Приехала комиссия проверять, как перестраиваемся, как идет сокращение управленческого аппарата. Мы как раз были в резерве, на берегу. То подметали, то копали что-нибудь. Приглашает нас деятель из парткома: «Ребята, надо столы перенести!» Заводит в кабинет, берем, столы, несем в другой, из другого – в третий. Где было, к примеру, четыре стола, оставляем два.

Потом через какое-то время столы возвращаем на место. В чем дело, думаем? А-а! Члены комиссии заходят в кабинет, им показывают: вот сократили! Ведут дальше».

Ах ты боже мой! Ну такое только на Руси и может быть! Ну не изменилась Русь-Россия. И чиновник-бюрократ все тот же, как у Салтыкова-Щедрина. Вот ведь в чем вся «прелесть» нашей жизни!

А мы все идем и идем. Волны форштевнем режем, винтами вспарываем проливы, план торопимся выполнить. А в трюмах-то вон сколько всего! Капитан говорит про недогруз, стармех про изношенные машины, боцман про ржавчину бортов, начальник рации все «белым человеком» себя представляет, а электромех – этот взрывчатый, неугомонный, страдающий от всякой несправедливости, все о нравственных проблемах печется.

А мы все идем. Иду и я спать. Потом опять день. Стучу на машинке, пишу в тетрадке, позваниваю рифмами. У каждого свое. Но все мы на одной железной палубе, которая и в океане и в иностранном порту называется территорией родного Союза. Мы все – свои.

И вот он Флиссинген. Нидерланды – Голландия. Страна тюльпанов и ветряных мельниц. Страна, суша, буквально отвоеванная у Северного моря дамбами и каналами. Все прибрано, все в зелени – дома, домики под черепицей, электропоезда с бульдожьими мордами. Маленькая бухта с кранами на резиновых колесах. А вблизи бухты – овцы на траве. Идилия. За что же немцы недолюбливают голландцев? Говорят, за грязь. Ну уж это форменное чистоплюйство.

И разгружать-то нас принялись так аккуратно. Как говорится, слету, сходу. Только пришвартовались, они, местные грузчики, уже крышки трюмов тормошат – открывают, стрелы – краны разворачивают. Такую оперативность только в Сингапуре видел. Там тоже – не успеваешь еще якорь бросить на рейде, они уже «кошками» за борт цепляются. И вот уже – на палубе, вот уже пошла без проволочек работа. Два-три часа и «сматывай удочки». И – полный вперед!

Да дайте наконец свободу русскому человеку! Разве мы не умели хорошо трудиться? Умели. Да еще как! Все развращено, все испохаблено партократами-бюрократами.

И опять – кто от вахты свободен – бежим в город. Кому надо и не надо. Шагаем и – никаких пропусков. Как белые люди.

– Как легко шагается! – говорит доктор.

– Да, как легко.

Добираемся до центральных улиц. Национальные флаги, флажки, пестрота витрин, реклам. Все как на Западе, все как в «цивилизованном мире». Ягоды, овощи, фрукты – в изобилии выставлены в ящиках прямо на тротуаре, так и лезут в глаза. Покупай, бери, сколько душа желает. Все движется, кружится, но неспешно, неторопливо. Этакая сытость, довольство, благочинность.

Да что-то не радуется душа. Не свое, не наше, не родное.

Холодноватые лица, мешковатые, как и у немцев, одежды, и много некрасивых женщин. Это тебе не Монтевидео, не Сантус и даже не Буэнос-Айрес.

Но! Героем, настоящим героем дня, стал сегодня камбузник, который мечтает жениться на балерине. Купил «Форд» – цвета морской волны, правда, подержанный – в какой-то чердачной пыли, но всего за 350 гульденов.

И «толпа», возвратясь из города, толпится вокруг автомобиля, щелкает языками, заглядывает в салон машины, крутит головами, хлопает владельца по плечам, жмет руку.

– Теперь человеком стал!

«Форд» поднимают на борт, ставят возле пятого трюма. Камбузник садится за руль, нажимает на сигнал, на педали, поглаживает рычаги и рычажки. Набегают механики, лезут под капот, пинают колеса, опять щелканье языков. О-о! Классная машина.

– Теперь человеком стал. Теперь-то уж.

Час двадцать ночи. Только что пришли в Бремен, стали в док под разгрузку. Час тридцать. Мелодично звенят на башне бременские куранты.

А он сидит в кресле – понурый, задумчивый, расстроенный. Слабым огнем горит ночник. В каюте неуютно как-то, полумрак. Что-то подозреваю." неладно у человека.

– Пойдем, – говорю, – утром в город.