Но слухи ползали. И обыватели Городка определились во мнениях коротко: «Подослан!»

Только с какой целью?

Впрочем, по ночам писал В. Д. многодумный труд, к ужасу местной интеллигенции, целился ниспровергнуть столпов античности, направить «в другие русла» современную философию и эстетику! Так рассказывают.

И еще рассказывают: шагал он по утрам в редакцию с высоко вскинутым подбородком, с печатью ночных забот на челе, далеких от надоев молока и выполнения планов по выпуску кирзовых сапог и тапочек на местной фабрике, чем заполнена, в основном, страницы «Трибуны».

– Старик! А Энгельс был не прав! – непременно громко, приметив кого из знакомых, провозглашал В. Д. эпатажную фразу, что повергала в испуг и трепет местную публику, занятую обсуждением рыночных цен или происшествием- на железной дороге, где сорвали пломбы с контейнеров и унесли импортные костюмы, – Гегельянство, гегельянство. Философ ошибался, старик!

Да-а-а.

Ниспровергнуть с олимпийских высот не сумел- В. Д. ни Гомера, ни Софокла, ни Еврипида. Угасли постепенно порывы его по созданию в Городке «Всеглобального Центра критической мысли». Тщетно «копал» он под директора местного хлебозаводика. И все же! Попал на острие пера его добрейший, втихую выпивающий, Иван Захарыч – зоотехник районной племстанции, далекой от Олимпа и Парнеса.

«В «Тихом болоте»! Фельетон? На хозяина квартиры?» – кипел Городок. И Городок не простил. Сам тишайший Иван Захарыч, бренча вечером соском рукомойника, выдал тоже вполне резонное – в фанерную дверцу комнатки, за которой сидел В. Д. при новых замыслах: «Чтоб твоей ноги у меня больше не было!»

Оскорбленный в лучших движениях и порывах, В. Д. взял «творческий отпуск» и укатил на берега Колхиды – к матушке.

Покипел Городок, повозмущался и стих. Раньше, пожалуй, отпустило самого Ивана Захарыча. Да и начальство его не спешило с оргвыводами: работу свою он делал исправно.

Словом, комнатка с окошком в яблоневый сад-огород пустовала без жильца недолго. С охотой приняли меня и в редакции, предложив пустующую должность редактора-организатора районного радиовещания. Я получил второй ключ от студии (первый у Пашки!) напротив веселой голубоглавой церкви, расписался за аппаратуру, за несколько катушек магнитофонной пленки, похожих на подгоревшие блины, за расстроенный черный рояль и стал редактором.

Ах, боже мой: сегодня первая передача на район, а на руках ни одной информации! Даже для последних известий! По-доброму бы взять «Репортер», съездить в ближнее хозяйство: идет сенокос, трактора гремят на лугах, косилки стрекочут, птицы поют, травы пошумливают, дурманят запахами. Вот был бы живой репортаж! Но у редакционного «газика» полетел подшипник кардана. А это – надолго.

– Выкручивайся! – сказал на утренней планерке редактор Бугров.

– Концерт по заявкам запузырить? Это можно! Успею.

– Ну, ну, – поморщился Бугров, – мастера вы на концерты.

Вываливаем из редакторского кабинета, шуршим пачками сигарет. Настроение «пиковое», но не показываю вида.

– Не горюй! – толкает в бок Пашка. – У меня знакомый мужичок есть. Капитан Талынцев. Он всех твоих предшественников выручал. Начальник районной пожарной охраны. Сейчас договоримся.

– Причем тут пожарная охрана? – не понимаю я. – Это, как у тебя: тут же продается конь?

Пашка иронично хмыкает.

Раньше он литсотрудничал в отделе писем. Рассказывают: «выдавал номера»! Редактор – медлительный на юмор, приземистый старичок-крепыш из вечных редакторов-районщиков, к Пашкиным сочинениям относился настороженно:

– Где нафантазировал? Сознавайся!

Как-то из деревни Травкино пришла жалоба на «деятельность» местной электростанции: то дойку коров сорвет, то деревню на весь вечер без света оставит! Поручили Пашке разобраться. И с кем он там беседовал, как вел разбирательство, осталось до сего дня тайной. Но корреспонденция, говорят, получилась хлесткой, чуть ли не детективной – «Мигни, Вася!» И написал Пашка, будто этот самый электрик

Вася, трижды мигнув светом, подает сигнал сбора на картежную игру. Будто темными переулками, по заогородами пробираются парни и девчата в установленный дом и там еженочно – дым коромыслом! И выпивка, и срывание банка, и сверкание золотой фиксы, и приклеенная к нижней губе «беломорина» банкомета.

На другой день прикатил в редакцию на мотоцикле сам герой – Вася-электрик. Едва не вынес дверь, ввалился, как был за рулем, в шлеме, в рукавицах-крагах.

– Где этот «поршень»? Я из него коленчатый вал сделаю! «Поршень» – псевдоним Пашки Алексеева.

Заведующий отделом писем Михаил Петрович смекнул, в чем дело, тотчас же, как мог, успокоил парня, усадил напротив себя в старинное с вензелями кресло, попросил рассказать. И Вася рассказал, что автора и в глаза не видел, а что перекидываются у них в картишки, так это от скуки: в клубе провалился пол, ни кино, ни танцев.

– Но он же, гад, напридумывал мне фиксы золотые! А у меня – во! – свои, как штакетник, белые! Лом перекушу!

Перед Васей-электриком пришлось извиняться печатно: «факты подтвердились лишь частично». Пашка «ушел» в разнорабочие мебельной фабрики. Но ненадолго.

Причем тут капитан? – недоверчиво смотрю я на Пашку.

– А-а, – машет он рукой. – Скучно, господа! Пошли искупаемся.

Но я уже сижу за телефоном в сельхозотделе, добываю, откуда можно, информации. Телефон горячий, липкий: плюнь, зашипит, как сковорода на плите. Накручиваю и накручиваю диск, сыплю вопросами в трубку. Там – на другом конце провода – конторы, фермы, бригады, сельсоветы. И все больше – женские голоса: «Что надобно редакции? Что интересует? А, передовики? Сколько скошено, застоговано? Минуточку, посмотрю сводку».

В окошко стучится ветка клена. Пыльная, квелая. Разморенно прошел по двору редакции шофер «газика» Артур. Остановился, сунул в пожарную бочку с водой голову, плеснул на грудь, пофыркал и опять залез под машину, одни сандалии торчат.

Я настрочил с десяток информаций, ношу на перепечатку. Машинистка Валентина Михайловна приветливо кивает: новый все же человек! Колышется под кофточкой пудовый ее бюст, тяжко постанывает стул. Два массивных тома старинного издания Даля, на которых она восседает, плотней вжимаются в мягкую подушку сидения.

В распахнутую дверь редакции доносится мерный шум плоско-печатной машины, пахнет типографской краской, пылью, газетной бумагой. По кабинетам, где тоже распахнуто и пескоструйно гудят вентиляторы, строчат и пишут. Сосредоточенно, глубоко, будто окопы роют, – заглубиться, уйти от прямых попаданий солнечных лучей. К обеду, пожалуй, выдохнутся, выплеснут все существенное и срочное в репортажи и корреспонденции. А пока – строчат.

Заведующий отделом писем Михаил Петрович похрустывает пальцами, разминается, видать, сотворил великое.

– Ну как дела, столоначальник?

– Контора пишет! – и Михаил Петрович стреляет у меня сигарету.

Что бы еще сотворить и мне для сегодняшней передачи? Ну хорошо: районные новости, выступление Талынцева. Пашка сдержал слово, позвонил откуда-то: «Болванка у Талынцева всегда наготове, меняет только факты загораний и возгораний. Но мужик понятливый и – с дикцией, как у актера!»

И думы постепенно уносят меня к другим берегам, к Москве, откуда, как из-под бомбежки, сбежал, кинулся в скорый транссибирский экспресс, двое суток валялся на жаркой полке вагона – читать не читалось, устал итак от книг, от зачетов, переэкзаменовки. Хотелось поскорей домой, к родным березам. А приехал, только и пробыл три дня в уравновешенном настроении, пока встречался с родней, ходил по старым стежкам-дорожкам. А дальше? Дальше – вдруг снова затосковал, будто и не здесь вырос, не здесь бегал с дружками по травяным полянам, слушал жаворонков, потом уж, подрастая, ходил с косой в поле, тянулся к взрослому делу. Потом топал вместе с ровесниками к околице села, к автобусу, который повез нас в военкомат, а там – на службу.