Якуб Кушк понял, что даже чистая правда при неблагоприятных обстоятельствах может быть принята за выдумку писателя и эта опасность особенно реальна, когда авторы книг приукрашивают вполне благопристойную действительность: тогда за чистой правдой начинает мерещиться красный фонарь борделя - мечта и кошмар филистера.

Якуб Кушк подумал, что симпатичный человек с волевым лицом, перепутав его с каким-то писателем, тем самым невольно вызвал новые и, возможно, еще худшие осложнения, а так как мельник по своему опыту знал, что за ошибки начальства расплачиваются маленькие люди, он кивнул всем троим - теперь все они приветливо улыбались, даже чиновник, правда, улыбка у него получилась немного вымученной - и закрыл дверь за собой и Краба-том, не потрудившись даже объяснить этот внезапный уход.

Он увидел, что самолет, похожий на птицу с острым клювом, все еще стоял на поле, взял из рук Крабата все бумаги, сунул их в свою трубу, дунул в нее, раздалась строгая, чтобы не сказать официальная, мелодия, вероятно звучавшая так по-канцелярски сухо из-за того, что труба была набита бумагой, и вытащил то, что он засунул, уже в двух экземплярах. Они побежали к самолету, девушка в мини-юбке и синей шапочке все еще улыбалась, но уже явно через силу, она попросила быстрее занять свои места. Но Якуб Кушк стоял внизу до тех пор, пока она не поднялась по трапу наверх; прекрасное начало, сказал он и протянул ей свой документ, в котором была указана его профессия - музыкант.

"Музыкант, - сказал он, усевшись рядом с Крабатом, - всюду войдет и через все пройдет".

Земля удалялась от них. И чем выше они поднимались, тем большее пространство могли охватить взглядом, тем меньше становились все предметы, и, чем шире открывался перед ними горизонт, тем яснее они видели, что земля кругла и мала, очень мала.

Глава 12

В тот год и зимы настоящей не было, обычного запаса дров хватило бы на две таких. У жены старого Сербина стало хуже с глазами, теперь она уже не рассматривала каждый вечер цветную фотографию, вырезанную из иллюстрированного журнала, а просила рассказать, как выглядит на ней ее сын, и муж говорил: "Пусть, если хочет приезжает, а не хочет - не надо; я его больше не жду".

Сын Ян прислал короткое письмо: в двух строчках он скупо описал семейное счастье своей сестры Урсулы и прибавил, что надеется скоро увидеть родителей живыми и здоровыми.

Дочка Урсула тоже прислала письмо, очень слезливое, она сообщала, что у нее случилось большое несчастье. Это письмо Хандриас Сербин спрятал от жены: что они могли знать о счастье или несчастье чужой им дочери Урсулы - может, от нее просто ушла кухарка и ей приходится готовить самой, а может, ее послушная дочка Сигне вышла замуж за бедного - у богатых ведь и несчастья не такие, как у других людей. Поэтому Хандриас Сербин спрятал письмо дочери Урсулы в ящик комода, где лежали другие ее письма, и не думал больше о слезах, пролитых госпожой Урсулой Гёрансон.

Он не хотел думать и о сыне, но ему каждый день приходилось рассматривать его цветную фотографию, да и никогда прежде не бывало у них столько народу - всем хотелось расспросить о Яне.

Даже старый Николаус Холька, за день до своей смерти. Он, правда, пришел не сам, а в качестве гонца и извозчика прислал своего внука с машиной.

Николаус Холька сидел в старом, вытертом кресле, держась очень прямо, его рука, протянутая для пожатия была холодной, а ноги плотно закутаны в два одеяла.

"Ноги уже похолодели, - сказал он, - завтра или послезавтра в дорогу". Глаза его были ясными.

Однажды они были застланы пеленой смертельного страха, такими же слепыми были тогда и глаза Хандриаса Сербина - они чуть не убили друг друга в рукопашном бою на Сомме, столкнувшись во время ночной контратаки в затянутой илом воронке от снаряда, и только по ругательствам узнали друг друга.

В первые послевоенные годы они иногда рассказывали эту историю: это был, пожалуй, веселый эпизод из той страшной военной жизни, рассказать о которой невозможно.

"Помнишь, как мы тогда, на Сомме?" - спросил Холька.

Хандриас Сербин помнил смутно: смертельный страх вовсе выветрился из его памяти, но он хорошо запомнил чувство облегчения, когда узнал приятеля, а еще лучше, как они потом вместе выкурили нашедшуюся у Хольки трубочку.

Зато он в точности запомнил другой день, четырнадцать лет спустя, запомнил даже паузы в разговоре. Они все сидели тогда у костерка на вырубке. К ним подошел лесник и сказал: "Вас пятеро, я могу оставить одного. Договоритесь между собой".

И они договорились между собой. Николаус Холька, у которого было семеро детей, сказал: "У Хандриаса сын в университете". И четверо потеряли работу, а Хандриас Сербин сохранил. Сын в университете был их общим сыном.

"Человек должен умереть, потому что живет, - прервал его мысли Николаус Холька. - И потому, что он живет, он не хочет умирать".

"Все там будем", - сказал Хандриас Сербин.

Николаус Холька помолчал немного, глаза у него были полузакрыты, а кончики пальцев на зеленом одеяле казались восковыми. Он вновь открыл глаза. "Я этого не боюсь, - сказал он. - Тогда мы чуть друг дружку не убили".

"Если бы не начали ругаться, так и не узнали бы друг друга", - подтвердил Хандриас Сербин.

Казалось, Николаус Холька уснул, но он просто задумался: может, над тем, как мужчинам узнавать друг друга, чтобы не доходило до смертоубийства.

Дверь распахнулась, и в комнату вбежал трехлетний правнук Хольки, в руках у него была палка, изображавшая автомат, он спрятался за ножку стола и прицелился в своего старшего брата, стоявшего в коридоре.

"Поди-ка на улицу", - проворчал Хандриас Сербин.

Мальчик послушно направился к двери, прицелился с порога в стариков, крикнул: "Вы оба убиты" - и захлопнул дверь.

"Говорят, - сказал Николаус Холька, - твой сын сделал какое-то открытие. Вроде бы с его помощью все люди могут стать хорошими".

Хандриас Сербин упрямо вскинул тяжелый подбородок, ему было стыдно, что он ничего не знает о сыне и о каком-то его открытии.

"Нельзя сделать так, чтобы люди не умирали, - сказал Николаус Холька. - Но надо сделать так, чтобы они не убивали друг друга. Скажи это своему мальчику".

Он очень ясно увидел тех двух молодых парней - чужих, незнакомых, - в затянутой илом воронке от снаряда один нацелился штыком, другой замахнулся прикладом. Почему? Миллиарды рыбешек огромным косяком плывут по океану, плывут час, два, вдруг резко поворачивают вправо, влево, послушно, все как одна. И когда огромная хищная пасть заглатывает миллион рыбешек, остальные продолжают плыть, как ни в чем не бывало, все как одна: вправо, влево, прямо.

"Убивают друг друга и делают вид, будто ничего не происходит", - пробормотал Холька.

Хандриас Сербин кивнул. Немного погодя он тихонько поднялся, потому что Холька и в самом деле уснул. Он осторожно положил ему руку на плечо и пожелал с миром отправиться в дальний путь. Когда он открывал дверь, Николаус Холька сказал: "И расскажи ему про лесника и про то, что нас было пятеро".

Внук Хольки, который доставил Хандриаса Сербина к деду и отвез его назад, тоже услышал эти слова.

Дня через два или три после похорон он снова поднялся на холм, потому что эти слова были последними словами его деда и он хотел узнать, что они значили.

Хандриас Сербин работал во дворе, его жена сидела на пороге дома в складном шведском кресле из алюминия и грелась на солнце; дни уже были по-весеннему теплыми.

Почти одновременно с внуком Николауса Хольки по лесной тропинке на холм поднималось пятеро мужчин. Они громко и весело разговаривали, нарушив покой стариков, повесили свои охотничьи ружья на торчавший рядом с дверью в хлев деревянный крюк, где раньше висели хомуты, и с какой-то трогательной и все же само собой разумеющейся почтительностью по очереди подошли к старой женщине, поздоровались с нею и назвали свои имена.