Троих она узнала по голосам: главного врача маленькой больницы, в которую по желанию последней владелицы был превращен замок Райсенбергов, каменщика Доната, к семидесяти годам сделавшегося вдруг страстным охотником, и каменотеса Хитцка - он сидел с Яном Сербином в школе за одной партой и теперь, возвращаясь с охоты, частенько захаживал на холм поболтать немного со стариками.

Двух других - молодого крестьянина и грубоватого шофера - она даже по имени не знала.

Каждый охотник - казалось, сегодня они решили просто проветрить свои зеленые куртки и охотничьи ружья - отыскал себе местечко, где бы усесться. Каменотес, чувствовавший себя свободнее других, принес из кухни треногий табурет для старика, а внук Николауса Хольки, не зная, оставаться ему или уходить, прислонился к стене.

Врач достал оплетенную кожей бутылку с можжевеловой водкой и пустил ее по кругу, начав с Хандриаса Сербина. "За ваше здоровье, - сказал он, - и за вашего сына!"

Старая женщина тоже отхлебнула крошечный глоток. "Если бы я только получше видела", - сказала она.

Грубоватый шофер - голос у него был такой, будто он говорил из пустого пивного бочонка, - сказал: "Черт побери, хотел бы я иметь такого сына".

Все они обсуждали предполагаемое открытие Яна Сербина, только врач и учитель биологии Холька не принимали участия в общем разговоре. Хандриас Сербин хмурился, а его жена дружелюбно и робко улыбалась сменявшим друг друга голосам. Собеседники спорили по поводу неясных для них в открытии Яна Сербина вещей, пока наконец каменщик Донат не обратился к учителю: "Ты ведь должен все это лучше знать".

Узкоплечий, маленького роста учитель так увлекался генетикой, что считал уроки - те, что должен был проводить по учебной программе, - помехой своим научным занятиям. Уже на третьем слове он оглянулся, привычно ища школьную доску. Они сняли с петель дверь и прислонили се к стене, а жестяная коробка с цветными мелками всегда была у учителя с собой в машине. Цветные мелки писали очень бойко и, видно, хорошо знали свое дело. Шестеро мужчин удивлялись, качали головами, говорили о Яне Сербине и его науке и забыли про стариков. Старый Сербин пошел в огород взглянуть на парники, а его жена вздремнула. Учитель знал о слухах, которые ходили вокруг открытия, но не стал их касаться. "Цель, - сказал он, - раскрыть тайну жизни". Эту фразу он часто встречал в книгах, и она казалась ему очень убедительной.

Но каменотес сразу же придрался к его словам: "Это похоже на строчку из стихотворения, ты не можешь объяснить попроще?"

За учителя ответил врач: "Всякая жизнь - химический процесс. Если постичь его законы, можно научиться им управлять".

У каменотеса в голове застряли слова "всякая жизнь".

"Например, я и заяц?" - спросил он.

"Вы и дождевой червяк", - ответил врач, а учитель добавил: "Ты и дерево. Или ты и картофелина". Крестьянин спросил: "Что значит управлять: сделать корову, которая будет давать вдвое больше молока?"

Шофер сказал: "Когда я кручу руль, машина едет, куда я хочу. Разве я тоже машина и кто-то управляет мной, как он хочет?"

Учитель сказал с оттенком гордости: "В принципе да, - и добавил с едва заметным сожалением: - Но на практике нет".

"Пока еще, слава богу, нет, - сказал врач. - Но все-таки рак был бы тогда побежден".

Каменщик Донат - про его сына когда-то думали, что он хочет обязательно стать министром, только ветер собственного честолюбия ему мешает, слишком сильно дует навстречу, к тому же сын считал себя олицетворением того Мы, которому должны подчиняться "люди", - так вот каменщик Донат сказал: "Не пожелаю Яну Сербину это открыть".

Если бы каменщика Доната спросили, почему он не желает этого Яну Сербину, он не сумел бы найти точного ответа. Может, ответ его был бы столь же смутным, как те слухи, которые дошли до них, слухи о том, что Ян Сербин каждого человека может превратить в ангела или черта.

Но может, он сумел бы объяснить, что у него возникло такое ощущение, будто ему постепенно, палец за пальцем, разжали кулаки, и из его раскрытых рук выпала власть, власть распоряжаться самим собой, и ею завладел компьютер, не важно, один или десять компьютеров. Мне только кажется, что меня зовут Франц Донат, на самом деле я - двенадцатизначное число. Когда я кричу, кричит число, а разве число может кричать?

Четвертая часть миллиардной доли неба - мое небо, и я не хочу, чтобы самолеты своим гулом ежечасно нарушали его тишину, у меня болит от них голова. Но самолеты летают в соответствии с международными правилами, и небо зависит от международного положения, и я - двенадцатизначное число - тоже завишу от международного положения; компьютер знает, каково оно в данный момент, а я, Франц Донат, - здесь вновь человек я, здесь быть им могу - верю ему (И.В. Гёте, Фауст).

Я верю тем, кто в соответствии с полученными в компьютере данными хочет изменить международное положение, но это надо делать очень осторожно, ведь четыре миллиарда людей могут скатиться в черную пропасть небытия и тогда среди других звезд погаснет маленькая голубая звездочка.

Я представляю себе нашу планету как огромную плоскую тарелку, может, раньше она была из олова, теперь - из тонкого стекла. У меня дома есть такая тарелка; когда на нее попадают солнечные лучи, она отливает чудесным голубым светом. Я никогда не дотрагиваюсь до нее - опасаюсь, как бы она не выскользнула из рук. Достаточно одного неловкого движения, и она разобьется вдребезги.

Если то, что рассказывают люди об открытии Яна Сербина, правда, то он один из тех людей, кому пришлось взять в руки эту чудесную голубую стеклянную тарелку. И четыре миллиарда людей могут соскользнуть в пропасть.

Я простой человек, у меня грубые руки, пригодные для грубой работы, и, может быть, мысли, которые приходят мне в голову, тоже такие. Я представляю себе, будто у меня есть волшебное средство, с помощью которого я могу превратить человека в ангела или в черта, - и вот я сделаю так, что все люди в нашей деревне всегда станут приносить одну лишь пользу. Они и сейчас не бездельники, но я хочу, чтобы ни минуты у них не пропадало зря.

Взять, к примеру, кузнеца, который приносит пользу только зимой. В это время он выковывает ограды, и решетки у него получаются очень красивые. Но летом ищи его рядом с ульями. Он сидит там, смотрит на своих пчел, и, если ты захочешь, он расскажет тебе, как по-разному жужжат пчелы, когда они за работой, веселы, разочарованы, утомлены или разгневаны. Он собирает больше всех меда в деревне и половину раздаривает. Он хороший кузнец, ему нет пятидесяти, он здоровый и сильный человек. Я сделаю так, чтобы он работал в кузне круглый год, ведь пчелы соберут свой мед и без него.

Ну а как быть с теми историями о пчелах, которые знает только он? Кто их расскажет? А как быть с человеческой радостью? Разве она не нужна людям?

Я не могу ответить на этот вопрос, поэтому пусть кузнец зимой кует ограды и решетки, а летом сходит с ума по своим пчелам. Я выброшу, пожалуй, волшебное средство в речку Саткулу.

А как быть с Розой Якиш?

Роза Якиш хороша собой, этого не отрицают даже те женщины, которым она разбила семью, но она дрянь. Даже те мужчины, которые готовы ради нее на все, боятся ее, как колдуньи, и говорят, что она дрянь.

Всегда ли она была красивой и дрянью? Сначала она была только красивой. Потом она стала еще и дрянью. А если бы она не была хороша собой? Люди не зря говорят - и мне тоже так кажется: то, что она стала такой, на совести мужчин. Но всему виной все-таки ее красота. Поэтому я отниму у нее красоту, чтобы... Нет, я оставлю Розе Якиш ее красоту, которую сотни раз проклинали, но которой тысячи раз восхищались: вот каким красивым может быть человек!

Я не знаю, сколько потянет красота Розы Якиш на весах полезности. Может, эти весы не выверены и вообще никуда не годятся.