Я не мог себе простить, что не поехал с ним. Тем более, что он сам предлагал. Не знаю, что за бес в меня вселился, но я решил, что присутствовать при продаже дома не смогу. Глупо! Очевидно, я просто поленился. А сейчас пожалел, да поздно.

Я никогда не был человеком, который всему на свете удивляется. Но сейчас у меня прямо глаза на лоб полезли: отец сказал, что дом наш купили Кариаули. Меня словно громом поразило. Я весь одеревенел, в ушах зазвенело, я подумал — может, послышалось?

— Да, наш дом купили Кариаули! — повторил отец.

Мне было совершенно безразлично, кто наш дом купит, Кариаули или кто другой. И все же это известие меня ужаснуло. Почему купили, зачем он им? По сравнению с их домом за каменной оградой наш был жалкой лачугой. Почему?.. Зачем?.. Напрасно было ломать голову. Сколько я ни думал — ответа не находил.

Чтобы разгадать эту тайну, мне не хватало ни ума, ни опыта, ни хитрости. Отец мой тоже ничего не знал. «Кажется, он купил его в приданое одной из дочек, — предположил он, потом добавил — Тоже мне, Ротшильд, дочери в приданое дает дом».

Мною овладела тяжелая и глухая тоска, больше я в комнате оставаться не мог и вышел на балкон. Там было тоже жарко. Стоял пасмурный июльский день: в воздухе ни ветерка, дышать нечем. Я готов был ко всему и с неизбежным смирился. Но когда дошло до дела, свыкнуться с мыслью, что дома Анано больше нет, не смог. Хоть мы с отцом и говорили о доме «наш», но разве был он нашим? Да будь он нашим, я не страдал бы о нем так. Это был дом Анано, и вместе с Анано его не стало. Не думал я, что это случится, не верил ни Анано, ни предчувствию своему. Заглушал это предчувствие радужными иллюзиями, глотал, как успокоительные таблетки, розовые мечты. «Все будет в порядке», — успокаивал я себя. Вот тебе и порядок.

Стоя на балконе, я взглянул на реку и вспомнил, что после разгрома библиотеки вижу Куру впервые. Она текла спокойно, невозмутимо. Взгляд мой скользнул вверх и остановился на кирпичном здании у моста. Я легко нашел то окно, откуда почти полтора года смотрел на тбилисское небо, на склоны Мтацминды, на город и откуда всего несколько дней назад нескончаемо падали истерзанные книги, а листки, кружа, опускались, на зеленую поверхность реки. Сердце у меня сжалось. Не хотелось вспоминать о том злополучном дне, но справиться с собой я не мог. Что это было? Жуткий кошмар или жестокая явь, которая меня сломила. Разбит я был не только внутренне — на следующий день я почувствовал, что крепко избит.

Ну да и черт со мной! Ушла из жизни калбатони Мариам и исчезло величайшее сокровище — библиотека, которая создавалась, наверное, в течение целого века. По одной приходили книги из Парижа, Лондона, Берлина, Петербурга, Москвы… В этот поток вливались и грузинские издания. Канула в вечность история, редчайшие встречи, происходившие в библиотеке, все, с этими книгами связанное. Поистине нет границ нашей беспечности! Хотя мне ли судить? Разве не я сам слушал калбатони Мариам вполуха, когда вечерами она рассказывала мне удивительные истории о людях, приходивших к ней в библиотеку работать. Мне следовало слушать внимательно, запоминать, записывать… А я, глупец, думал, что это продлится вечно.

Войдя с балкона в дом, я почему-то вспомнил Иотамовых коней, загнанный в Алазани табун белых аргамаков с поднятыми головами и напряженно вытянутыми шеями. Укрывшуюся за холмами Нислауру… Вдруг меня остро туда потянуло, и я даже удивился, как это раньше не возникало желания махнуть в те края. Я даже смутно не представлял себе, где находится Нислаура.

Спустя два дня желание это окрепло — не давая покоя, оно наполняло меня нетерпением.

Осуществить это желание было не так уж трудно. Но я упорно докапывался до его истоков. Все началось с мыслей о нашей деревне, и это вполне понятно. Но тут вдруг всплыла Нислаура, холмы, Алазани, табун белых коней… Потом пространство постепенно раздвинулось до размеров целого края… Я терялся и разобраться не мог. Пришлось доверить «волненья и страсти» Луке, и он, полушутя, сказал: «А что, дело простое. Поедем, твои волнения успокоим, а там поглядим». Словом, он меня поддержал. А на второй день сам уже рвался в дорогу.

Из Телави мы свернули в сторону Шуа-Мта, где вдалеке, из розового тумана, вырастал Кавказ. Глядя на горы, я делал вид, что этот пейзаж мне давно знаком и я интересуюсь лишь впечатлением Луки.

— С ума сойти! — сказал Лука. — Наверное, имя этому не даст никто.

— Зачем искать имя? «Это» зовется Кавказом — и очень давно.

— Нет, не то. Как назвать чувство, которое охватывает тебя, когда ты видишь Кавказ впервые? Если не ошибаюсь, даже Толстой не смог найти названия этому чувству. Помнишь Оленина, когда он впервые видит Кавказ? Скажи-ка, что он испытывает: радость, восторг, волнение?.. Потрясение? Или нечто другое?

Я не мог помнить, что испытывал герой Толстого, так как «Казаков» не читал, и потому промолчал. Не посмел признаться Луке, что не читал.

Ночь мы провели в Шуа-Мта, три дня были в Икалто и Алаверди, потом вернулись обратно и раскинули лагерь на берегу Алазани, близ Греми. Так прошли еще два дня. Больше всего нам нравилось ночевать у реки. Вволю наплававшись, мы разводили на берегу огонь и ставили чайник, а то и рыбачили — Лука захватил с собой удочки. Потом мы до упаду говорили: я рассказывал про нашу деревню, он молча слушал, впитывая мой рассказ всем существом.

Из Греми мы снова вернулись в Телави и оттуда пустились в сторону Цинандали. Нам не пришлось идти пешком и тащить багаж на себе: попадались то грузовик, то арба, а если на арбе не находилось места для нас, то мы закидывали туда наш багаж — как-никак облегчение. Вскоре мы попали на Бодбисхевский рынок и, истосковавшись по горячему, набросились на хинкали и шашлыки. Потом, захватив с собой еду — хлеб, сыр, огурцы, яблоки, — мы купили шерстяные носки и тушинские шапки, которые нам на макушки ловко водрузил проныра шапочник, черный, как его товар. «Я в Кахетии на любые головы шапки сооружал, — говорил он во всеуслышание, — но таких спелых голов мне встречать не доводилось». Мы страшно смутились оттого, что оказались столь большеголовыми, наспех расплатились с ним и поспешили убраться.

Мы бродили по дорогам еще дней десять, и дни эти были замечательны. На исходе десятого дня мы переночевали на берегу Алазани под вязами и стали собираться в путь — хотели двинуться до восхода. Вдруг мною овладело беспокойство, мне показалось, что я уже бывал в этих местах. И вязы, и пригорки словно напоминали о виденном. «Неужели мы сбились с дороги и вернулись к прежнему месту?» — думал я. Но Лука упрямо твердил: «Не знаю, как ты, но я здесь впервые».

Миновав вязы, я глянул с холма поверх пригорков на зеленый склон, где начинались лесистые горы. Я напряженно всматривался и вдруг вдалеке, на зеленом склоне, отчетливо увидел белого коня… Конь со сказочной скоростью несся вдоль леса. «Смотри-ка, конь!» — вскричал я.

— Где? — удивился Лука.

— Вон! — Я указал рукой в сторону леса.

— Да где ты коня видишь?

— Там, наверху, у леса.

— Я не вижу ничего.

— Как не видишь? Да вон же… вон… — Теперь и я уже не видел коня: то ли он скрылся за пригорком, то ли поскакал в лес.

— Наверно, показалось, — высказал предположение Лука.

— Что значит, показалось? — возмутился я. — Я его видел, как сейчас — тебя.

— Возможно.

— Ты думаешь, у меня галлюцинации?

— Нет… Просто я тоже хотел бы его увидеть.

Внезапное подозрение кольнуло сердце, и я глянул с холма на Алазани. Внизу, вдалеке виднелся утес, у подножия которого река сворачивала вправо, меняя направление. Потом я оглядел вязы: они мне тоже показались знакомыми. Сорвавшись с места, я взбежал на другой пригорок. Оттуда стал смотреть на Алазани, медленно обводя взглядом холмы, пригорки… зеленый склон, лес.

— Озо, куда ты?! — услышал я голос Луки.

Всем телом, сердцем, легкими, чутьем я понял, что за маленькими пригорками и зелеными холмами спряталась Нислаура, деревня Сабы. Слезы радости и волнения выступили у меня на глазах, голова закружилась, и, чтобы не упасть, я присел на землю. Руки мои бессильно лежали на коленях…