— Как это так, человек с твоими способностями бросает институт?

— Да, я перехожу в университет.

— В университет? Хочешь стать учителем?

— Посмотрим.

— Сумасшедший!

— Какой есть, — засмеялся я в ответ.

— Я думал, ты поможешь мне… Бичо, ты соображаешь, куда идешь?

— Соображаю.

— Я на тебя по геодезии надеялся, а что мне теперь делать?

На другой день я забрал документы и прямиком отправился к калбатони Мариам. Я шел огорченный. Все-таки не ожидал, что мне так равнодушно выдадут документы. Никто даже не спросил, что случилось, как это вышло. Выпроводили холодно, без единого слова. Кроме Дурмишхана, никто не огорчился. Но не беда, такой, как он, в жизни не пропадет, найдет кого-нибудь, кто его поддержит и экзамен сдать поможет…

Калбатони Мариам открыла мне дверь своей библиотеки и впустила меня.

Не знаю, как бы сложилась моя жизнь, не откройся эта дверь…

Правда, в душе еще жили обрывки первого впечатления, сложившегося из рассказа Зизи. Вначале мне пришлось очень трудно, хотя я быстро освоил библиотечное дело: вооружившись ручкой, чернилами, тетрадями, я с большим рвением взялся за работу. Бесконечно повторялось одно и то же: нужно было снять книгу с полки, обтереть тряпкой пыль, потом выписать фамилию автора, заглавие, время и место издания, имя издателя… Вернуть книгу на место… После этого снять вторую книгу, потом третью, четвертую, пятую и так без конца…

Я ходил регулярно, каждый день, как на работу. Так прилежно я даже институт не посещал. Но раз решил и обещал, то отказываться от работы нельзя. Хотя в душе назревало нечто похожее на протест. Теперь мне понятнее стали бунт и бегство Зизи. Когда через месяц я показал свою работу калбатони Мариам, она поразилась, как я столько успел. Я улыбнулся, думая, что она меня подзадоривает, но ошибся.

— Озо, — сказала калбатони Мариам, — не думайте, что я наняла вас чернорабочим. Если вы будете продолжать в том же духе, я вас к библиотеке не подпущу. Я хочу, чтобы вы вынесли отсюда больше, чем оставите. Ну-ка, скажите, что вы прочли за этот месяц?

— Ничего. (Я добросовестно заполнял тетради, и мне даже в голову не приходило взять и прочитать что-нибудь.)

— Когда вы берете книгу в руки, когда читаете фамилию автора и заглавие, загляните в нее, пожалуйста, полистайте — вдруг она вас заинтересует. Если заинтересуетесь… Тогда… Да вы что, только обложки рассматриваете? Бог мой, слыханное ли дело — так обращаться с книгой. — Вдруг возмутилась калбатони Мариам, потом ненадолго задумалась. — Пять лет сюда никто не входил, никто не раскрывал эти книги… У меня просто душа болит. Я не могу этого вынести. А вы, мой хороший, попали в библиотеку и не читаете книг?

Я не нашелся, что ответить.

У окна стоял маленький четырехугольный столик, куда я сносил книги и работал с ними. Это было уютное место: когда я уставал, то мог смотреть на склоны Мтацминды или на Куру. Слева виднелись подвесной Мухранский мост и часть реки, стоило лишь чуть наклонить голову. Сначала я сидел за этим столом как осужденный, но потом постепенно полюбил библиотеку. Оказывается, книги могут увлечь и затянуть.

Отец думал, что я прилежно хожу в институт, и верил: раз он так хорошо учится, то из него выйдет хороший инженер. Я тайны своей не раскрывал, пока не сдал приемные экзамены в университет. Узнав истину, он развел руками: «Что ж, пусть будет, как ты хочешь». Я заметил, что мой переход из института в университет ему не по душе. Очень он огорчился, но что поделать — пути назад не было. Он разочарованно смотрел на единственного сына, который не захотел получить техническое образование.

Поступив в университет, я ходить в библиотеку калбатони Мариам не переставал; не мог же я начатое дело оставить на полдороге. К сентябрю составил список из четырех тысяч книг. По моим предположениям, это была треть библиотеки.

Познакомился я и с соседями калбатони Мариам. Вернее, они сами захотели со мной познакомиться. Их мучило любопытство: зачем я прихожу и что меня связывает со старухой? В насмешку они называли ее Княжной. Не могу сказать, что они ее ненавидели, но и любить не любили. «Старее ее камня на берегу реки не сыщешь… Ей сто лет в обед, а вы только поглядите, как порхает, — аки птичка…» Больше всего их волновала библиотека: «Мы по десять человек ютимся в норе, а у нее огромный зал пустует…» Библиотеку они считали пустой комнатой. Но калбатони Мариам была словно бы заключена в прочную звуконепроницаемую оболочку: до нее эти разговоры не доходили! Человек необыкновенной памяти, каждый вечер она с блаженной улыбкой принималась вспоминать давно минувшие дни. Она точно помнила, кто и когда приходил, какую книгу просил и сколько времени тратил на чтение. Калбатони Мариам жила этим.

Ровно полтора года — восемнадцать месяцев понадобилось мне, чтобы составить опись всех книг калбатони Мариам. В конце июня сорок седьмого года я каталог закончил. Включая энциклопедии, библиотека насчитывала одиннадцать тысяч сто семьдесят шесть книг и журналов. Причем за это время я множество книг успел прочитать и кое-что выписал. Я мог закончить опись значительно раньше. Но много времени занимал университет. Порой неделя проходила так, что я заглянуть в библиотеку не успевал. Бесцельное шатание по улицам с товарищами, дни рождения, походы в кино и на стадион «Динамо»… Какой смысл без этого могла иметь жизнь!

Каким образом будет оформлена передача библиотеки университету, я не знал. Калбатони Мариам говорила, что оформит передачу в нотариальном порядке. Я понятия не имел, что нотариусы существуют и в наше время, считая их лишь неизменными персонажами французских романов. Калбатони Мариам с самого начала говорила мне: «Я не тороплюсь с завещанием, всегда успею», — и не торопилась… Эта сторона дела меня не касалась, и я вопросов не задавал.

Я был благодарен Зизи за то, что она познакомила меня с этой женщиной. А по Зизи я скучал. Мне многое нужно было ей сказать, но я встретиться с ней не мог никак. Где она была, что делала, чем жила? Хотя иногда — правда, реже, чем раньше, — до меня долетало: «Я познакомился с твоей родственницей…» С тем, что Зизи — моя родственница, я уже свыкся. Меня мучило, что я оставил ее без внимания, но где было искать ее в большом городе? В середине сентября я зашел в театральный институт разузнать о Зизи: «Такой студентки у нас не было и нет», — ответили мне. Был я на премьере в руставелевском театре, был в марджанишвилевском, шел на спектакль с надеждой, что сегодня встречу Зизи непременно. Тщетно.

Отец осуждал меня и обвинял в бездушии: «Стыдно! В конце концов, трудно ли найти девочку? Если возьмусь я, то завтра сюда приведу!» Он взялся всерьез, но и это было напрасно.

— Хоть бы мать ее адрес прислала. Тогда бы мы Зизи нашли, а так — зачем впустую по улицам бегать, — сказал я в сердцах.

— Думаешь, мать знает?..

— Как, и мать не знает?

— В том-то и дело, что она не знает и сходит с ума! — с горечью произнес отец, а потом спросил — Бичо, а может, этой девчонки и вовсе нет в городе?

Сведения о Зизи еще один-два раза долетали до меня — значит, она была в городе. Но постепенно заглохли и эти отголоски — она исчезла начисто. Но, несмотря на это, судьба Зизи не пугала меня, и теперь я верил, что она не пропадет. Слава богу, мне больше не говорили со скрытой иронией: «Я познакомился с твоей родственницей, она так пела, так плясала и еще по-тарзаньи кричала!» Зачем эта дуреха кричала по-тарзаньи?

Наверное, она образумилась, успокоилась, на сомнительных кутежах бывать перестала. После летней сессии я собирался в деревню и был уверен, что увижу там Зизи.

Меня беспокоило другое. Отец постепенно приучил меня к мысли, что наш дом будет не сегодня завтра продан. Анано предсказала мне это заранее. Продажа дома, как я выяснил в разговорах с отцом, и вправду была неизбежна. Он сказал коротко и ясно: «Желающий иметь дом в деревне должен там жить». Это закон, и нарушить его никто не может. Раз так, то ничего не поделаешь. Но меня раздражало, что отец был доволен этим. Я попросил его: «Может, проведем это лето в деревне и продадим потом?» Он засмеялся: «Не так-то легко будет этот дом продать, я не знаю в деревне человека, который купит дом Анано». «Что же делать?» — спросил я. «Нужно искать покупателя в другой деревне». Под конец у него вырвалось: «Дай бог его продать. Наконец поживем по-человечески!»