— Слово надо держать, будущим летом я вас жду! А сам в свою очередь обещаю, что встретим вас здесь мы все, ни шагу отсюда не ступим!
Я взглянул на стариков и понял, что должен обнять их на прощанье, а то они чувствовали себя обиженными: почему мы гостили у одного лишь Оманашвили? Я их всех обнял по очереди, а они тепло прижимали меня к груди и дрожащими от старости руками гладили по плечам и по голове. Лука последовал моему примеру и, прощаясь, тоже обнял стариков.
Расставшись с нашими провожатыми, мы стали спускаться. Пройдя шагов пять, мы обернулись и увидели, как все пятеро (с овчаркой — шестеро) выстроились в в ряд и смотрят нам вслед со слезами на глазах: «Приезжайте, мы вас ждать будем, никуда не уедем», — донеслось до нас сверху. Гедеон Оманашвили махал нам рукой: «Жду вас». Мне тоже хотелось крикнуть им хотя бы «до свидания», но я чувствовал, что стоит мне слово произнести, как я навзрыд расплачусь. Поэтому я молча бросил прощальный взгляд на нислаурских стариков. И зачем только я сдерживал себя! Ну, и заплакал бы, раз хотелось. Ведь было ясно: сегодняшнее не повторится никогда.
Я посмотрел на Луку — он был хмур и задумчив.
Милый Лука, мой друг и брат, ты ведь хочешь все чувства и переживания назвать по имени! А как ты назовешь то, что мы с тобой испытываем сейчас?
Я еще раз оглядел все кругом — Алазанскую долину, вязы, холмы и пригорки… Там, меж этими холмами и пригорками, прячется Нислаура. Но… вдруг я увидел на зеленой лужайке белого коня! Белого коня с развевающейся гривой… На сей раз Луке я не сказал ничего, ибо был взволнован до ряби в глазах. Не уверен я был, действительно ли вижу коня, чудится ли мне это…
— Надо нам было остаться, — донесся до меня голос Луки. — Что изменилось бы, останься мы здесь до утра? Ничего. А то вскочили, как на пожаре. Если твое присутствие доставляет кому-нибудь радость, то почему не воздать должное хорошим людям?
Лука недовольно ворчал, словно заставил его уйти я. Он не мог простить себе, что так заторопился.
Я лишь взглянул на Луку — и белый конь исчез из виду…
И правда, почему мы ушли, почему не остались хоть на одну ночь в Нислауре? Послушали бы людей, узнали бы, что их тревожит… А может, от этого мы и бежали, этого и боялись?..
Лишь на третий день пути мы достигли нашей деревни. Я так устал в дороге, что думал: ну, все, предел, дальше не смогу ни шагу ступить. С рюкзаком за плечами я еле-еле тащился и передвигал отяжелевшие ноги. Лука опережал меня на несколько шагов. Я с трудом поспевал за ним, удивляясь его силе и выносливости. Он ни разу словом не обмолвился, что устал. Иногда он поворачивался ко мне и заводил разговор то об Иотаме, то о Сабе, то о Гедеоне Оманашвили. Что-то он, поглощенный впечатлениями, для себя уточнял.
Как только мы приблизились к деревне, я почувствовал прилив энергии и прибавил шагу. Мы вошли в деревню не по проезжей дороге, а с краю — и в полдень, выйдя из лесу, увидели внизу нашу деревенскую церковь. Здесь была могила Анано.
Неожиданно мы с Лукой стали свидетелями странной картины. Глядя сверху на кладбище, мы заметили стоящего перед одной из могил мужчину. Не знаю, заметил ли он нас или нет, но мужчина вдруг надел шапку и поспешно от могилы отошел. У ограды он вскочил на лошадь и поскакал вниз. Подойдя к могиле Анано, мы поняли, что незнакомец стоял именно здесь и смотрел на могилу Анано. Кто это был? Неужели Фидо Квалиашвили? Нет, Квалиашвили я узнал бы непременно. Квалиашвили так молодо не выглядел, да и столь курчавых волос у него не было. «Кто же это мог быть?» — думал я, глядя на могилу.
Потом я всю жизнь старался не вспоминать об этом, хотя сердце одолевали сомнения…
На кладбище мы пробыли долго. Я думал, что могила Анано окажется запущенной, но она была ухожена и ничего делать мне не пришлось. Могилы наших близких обладают притягательной силой, это я понял еще стоя на могиле матери. Придешь на могилу, и уйти трудно: хочется сделать что-то или просто стоять и смотреть на камень. Мне вспомнились сотни мелочей, и я рассказывал о них Луке, словно убеждая его, что Анано была не простая женщина — ясновидящая. Я чувствовал тихое, невысказанное удовлетворение. Только теперь я понял, что, уезжая из Тбилиси, неосознанно стремился попасть именно сюда. Видно, поэтому я спешил и даже не остался ночевать у гостеприимных хозяев в Нислауре.
Мы немного закусили у могилы, потом я подвел Луку к дубу, откуда за каменной оградой был виден дом Кариаули. Мы посидели под дубом, даже вздремнули немного. Отдохнув, опять взвалили груз на плечи и двинулись по спуску в деревню. Вечерело. По дороге нам никто не встретился — люди, очевидно, не возвратились еще с колхозных полей и виноградников. Войдя в деревню, мы кое-кого повстречали. Иных я узнал, но они меня — нет. Да и немудрено: я был обожженный солнцем, обросший щетиной, запыленный, с рюкзаком за спиной…
Мы свернули на нашу улицу, и сердце мое забилось сильнее. Я помимо воли очень разволновался и весь обмяк. Колени мои подкосились, словно не выдерживая тяжести тела и рюкзака.
— Вот ваш дом, — убежденно сказал Лука.
— Как ты узнал? — улыбнулся я.
— Насчитал одиннадцать тутовых деревьев.
Я тоже посчитал: их было ни больше ни меньше — ровно одиннадцать. Сквозь деревья я украдкой взглянул на дом в уверенности, что Кариаули сидят и ужинают на балконе. Но ни на балконе, ни во дворе ни души не было. Это меня вконец расстроило. Остановиться здесь я не мог. Как чужой прошел мимо нашего дома и двора, взглянув на него только снаружи, как будто был это чужой дом и никто из наших никогда там не жил. Ни Анано, ни я… Как будто… как будто… как будто…
Когда мы вышли из деревни, я решил что все позади. Но вдруг в глубине сердца, внутри, очень глубоко словно бы взорвалась маленькая мина, и теперь боль разлилась во всю ширь — охватила и тело и мозг.
Что-то огромное и неповторимое кончилось.
P. S. В ту зиму, в декабре сорок седьмого, состоялась денежная реформа. Не могу сказать, что случилось это неожиданно и что никто ничего не знал. Наоборот, реформу опережали тысячи сплетен, слухов, домыслов. Некоторые ждали перемены с надеждой, другие были в отчаянии, не зная, что делать с чемоданами, полными денег.
Нас этот вопрос волновал тоже: деньги, вырученные за дом, пропадали. Известие о реформе докатилось до нас поздно, и мы при всем желании потратить деньги не успели. Их, правда, было не так уж и много, но для нас — достаточно. В общем, мы потеряли и дом, и деньги.
Со мной произошло странное: неожиданно для себя я обесцениванию денег обрадовался и в душе даже торжествовал. Торжество это походило на месть за то, что мы продали дом Анано.
Отца мне было искренне жаль: он сначала метался, места себе не находил, а потом впал в глубокое уныние. Ни слова не говорил, стал задумчивым и замкнутым, а потом вдруг объявил мне: мы наш дом должны вернуть. «Но как?» — спросил я. «Поеду работать в деревню, а там…» На исходе зимы он и впрямь уехал. Его назначили директором МТС, и он писал оттуда: «Дел невпроворот, но я доволен, что приехал в деревню».
Через три месяца я узнал, что отец женился на одной из дочек Кариаули.
Послесловие: Вслед на неповторимым днем
К романе Нодара Думбадзе «Не бойся, мама!» есть не лишенный загадочности персонаж — седоголовый юноша Арчил, читающий стихи Бориса Пастернака.
Так автор романа воплотил свою симпатию к другу, соратнику по литературе, одному из «шестидесятников» Арчилу Сулакаури.
Юноши минувших лет давно перестали быть таковыми, седоголовость, признак очевидной маститости писателя, который остается для друзей все тем же Арчилом — темпераментным, как и прежде, зло не приемлющим всего цветисто-назойливо «грузинского», как и прежде, глубоко преданным литературе.