Вадим помогал Надежде Андреевне — колол дрова, носил из колодца воду. Годы эмиграции научили его многому: он умел лудить и паять посуду; ему ничего не стоило отстругать рубанком доску и сделать из нее табуретку, кухонную полку, книжный шкафчик; он умел смастерить и запустить в воздух замысловатого трехголового змея с длинным хвостом; разбухшая, обтрепанная книга превращалась у него в новую — так любовно он переплетал ее.

Первые дни Яницын отсиживался в доме Петровых, потом потихоньку стал делать короткие вылазки, надеясь встретить знакомых. Но надежды были напрасны, Калмыков рьяно вылавливал большевиков и сочувствующих им; многие разъехались по деревням, ушли в тайгу, в подполье — пережидали.

С краюхой хлеба под облезлым тулупом возвращался Вадим домой. Он искал выхода из тупика. Надо было что-то делать, но за что уцепиться? «Холодный сапожник» решил присматриваться к своим клиентам, благо работы было невпроворот: за годы войны народ обеднел, обносился и нес сапожнику многажды чиненую-перечиненную обувь.

Стучит молоток, вбивает в подметки гвоздь за гвоздем, растет гора починенной обуви. Думает Вадим думу долгую. Бушует разгульная «дикая дивизия» Калмыкова, не убывает волна арестов, по всем углам нюхают провокаторы и шпики, которых расплодила контрразведка. Круто, круто расправился Калмыков с большевиками: большинство из них арестовано, многие уже погибли мученической смертью, многие томятся в тюрьме, на гауптвахте, в подвалах контрразведки. Любая промашка — смерть, надо выждать и осмотреться.

Здесь, на окраине, есть рабочие, есть мещане, собственники маленьких домишек, есть и домовладельцы, сдающие внаем квартиры.

Петровы снимают квартиру у домовладельца Пискунова. Вадим уже знает, что он вымогатель и кляузник, что сын его — один из палачей Калмыкова. Каждое двадцатое число Пискунов тут как тут:

— Пожалуйте за квартирку! Надежда Андреевна, голубушка, деньги-то сейчас ничего не стоят, задаром живете, а дом изнашивается. Пришли бы помыть полы? Старушка моя грузная, а прислугу держать сейчас нет расчета…

Надежда Андреевна идет мыть полы. А что делать? Иначе хозяин погонит с квартиры, а с ребятами так неохотно пускают. Вадим негодует на Пискунова, ему жалко славную, работящую Надежду Андреевну, но он бессилен помочь. Он испрашивает у нее разрешение работать в кладовушке, отгороженной на терраске.

Заказчики с сапогами, ботинками, туфлями заходят прямо в кладовушку и не несут в дом лишней грязи. «Так приятнее, — думал Вадим, — меньше беспокою Надежду Андреевну, а то валом повалил народ со своим рваньем». И исподволь, приглядываясь, Вадим вел разговоры с посетителями, нащупывал почву.

Стал подмечать он, что Петр Александрович со своим дружком конторщиком таскают откуда-то старые конторские бумаги, исписанные бухгалтерские книги. Дома сортируют бумаги: исписанное идет на топливо, а чистые листы аккуратно сшивают в ученические тетради. Бумаги в городе нет, и тетради охотно раскупает детвора, особенно ученики. Эта добыча, очевидно, из архивов каких-то учреждений — хлеб семье и даже… кета! «Додумались, добытчики!» — посмеивался Вадим, когда видел из своего закутка, как приятели волокли на спинах или на санях мешки со старыми бумагами.

Наступали холода, сильно прихватывало пальцы, но не хотелось Вадиму идти в дом и работать в своей каморке, небольшое окошко которой упиралось прямо в забор соседнего дома.

Мрачным, неуютным днем вот какая поганая история приключилась с «холодным сапожником».

На террасу с топотом ввалился калмыковец, высоченный верзила, пьяный в стельку — от него разило за версту.

— Где тут проживает сапожник? — спросил он Вадима, выглянувшего из кладовки.

Озноб прошел по коже Яницына: очень уж обширное, как сковорода, и странное лицо было у калмыковца — неподвижное, застывшее, будто все лицевые мускулы хватил паралич.

На простецком, с широкой, придурковатой улыбкой лице Вадима не отразилось ничего; левой рукой он почесал затылок и лениво ответил:

— Ну, я сапожник… Чем услужу, господин военный офицер?

— В твоей халупе не тепло, — сказал, вваливаясь в тесную кладовушку, детина и дохнул на Вадима луком, пьяным перегаром. — Как ты и терпишь?

— Временно тут окопался, до холодов, — потирая посиневшие руки, говорил Вадим. — Не хочется в доме грязюку разводить. День тут поработаю, воз глины выметаю…

— Починишь? — спросил калмыковец и поднял ногу в огромном сапоге, на котором болталась оторванная подметка. — Спускался к Плюснинке, споткнулся, проехал всей тяжестью, и — крак! — к чертям собачьим отлетело. Спасибо, сказали, где сапожник живет. Шел к тебе — шлеп-шлеп!

Он сел на подвинутую Вадимом табуретку и осовело наблюдал за проворной работой сапожника.

Яницын натянул сапог на колодку, взял шило и стал прибивать подметку деревянными гвоздями. Долго шуровал в ящичке с гвоздями, извлек железные подковки и прибил их на каблуки. Когда закончил починку, почистил ваксой сапоги разомлевшего калмыковца и простецки попросил:

— Табачку бы с вашей милости за работу…

Верзила как-то странно, одними губами, засмеялся.

— Ха-ха! Платить, господин сапожник, мне нечем. Ни табаку, ни деньжат. Все профинтил. Не взыщи, на том свете сочтемся. Ха-ха! — Пьяно закуражился: — Может, донесете на меня Ивану Павловичу Калмыкову? Не советую — он меня жалует: я к нему один из первых пристал, когда он в Маньчжурию удрал от советчиков и завел там дружбу с япошатами. Косоглазые макаки ему денежек подкинули и наскребли двести гавриков-служак. «Уссурийские казаки!» Такие же казаки, как я — китайский мандарин. У меня отец шибко образованный был — телеграфист! — так он меня зашпынял: все выродком да недорослем величал. Выродком — за то, что я любил у котов хвосты рубить. Как попадется — бац! — хвоста нет, а кот визжит. Соседи с жалобой, отец за ремень. А недорослем — учился из рук вон плохо. Одолел я в школе пять классов, и то второгодничал. Недоросль да недоросль! Надоело все, плюнул, хапанул у родителя полсотни — и драла. А тут атаман объявился, я к нему. Взял. Служу ему верой и правдой, — куда я без него? Его милостью — вахмистр! Чуешь, чем пахнет?

— А сам-то он казак? — спросил Вадим.

Калмыковец засмеялся одними губами.

— Сдается мне, он мужик с темнинкой. В войну с германцами где-то словчил и прицепился к войску уссурийскому. А теперь Особый казачий отряд атамана Калмыкова. Казаков-то настоящих у него пять-шесть, да и обчелся: верхушка станичная, лютая: у нее Советы отняли стодесятинные наделы! Прапоры, офицеры да мальчишки сопливые — кадеты; их пекут как блины в Особом военном училище имени Калмыкова — липовые казаки. Все мы… липа…

— Вот уж липа! — возразил Вадим. — Как здорово на фронте красных лупцевали, только пух и перья от них летели!..

— Ты, господин сапожник, на такую болтовню не развешивай уши. Я-то уж знаю! Когда мы вышли от ходей на нашу границу, красные нас здорово по морде хрясали! В подштанниках от них бегали. В дело чехи встряли — тут мы за ними! А когда япошата заявились на фронт — по маслу пошло: от Гродекова до Хабаровска мы народу постреляли чертову уйму!

Хмель разбирал калмыковца. Вадима осенила мысль узнать от пьяного посетителя участь комиссаров и большевиков, захваченных белоказаками на пароходе «Барон Корф», — клиенты «сапожника» говорили разное.

— Пойдем-ка, господин военный офицер, ко мне, — пригласил он вахмистра, — я тебя до пуза горячим морковным чаем напою.

— Морковным чаем? — гаркнул верзила. — Я чаи не пью, господин сапожник, я только спирт хлещу!

Калмыковец, тяжело топая сапогами, проследовал за Вадимом в его комнату. Тупо оглядел однооконный закуток, узкую железную койку, прикрытую серым одеялом, две табуретки, стол без скатерти. Прежде чем сесть, попробовал прочность самодельного табурета — выдержит ли?

— Бедно живешь, господин сапожник, скудно живешь. Айда к нам — скоро обогатишься. Я от родителей ушел в чем мама родила, посконные штаны и ситцевая рубаха драная — назло врагам! — а сейчас — мошна! Господин атаман нас не обижает, подбрасывает доверенным людям. Себе, конечно, берет львиную долю дохода, так уж это бог велел.