— Людей стреляют!

— А-ах! Летят с утеса!

— Где? Где? Не вижу…

— Да вон, смотри, коло памятника Муравьеву-Амурскому…

Без суда и следствия калмыковцы расстреляли шестнадцать мирных музыкантов из бывших австро-венгерских военнопленных. Вменили в вину сочувствие красным. За несколько дней до падения Хабаровска, на открытии краевого съезда Советов Приморской и Амурской областей, музыканты играли «Марсельезу».

Калмыковцы потребовали, чтобы в их честь музыканты сыграли гимн «Боже, царя храни». Но под предлогом, что нет нот, они отказались играть. За это их послали на публичную казнь. Босых, избитых, раздетых до белья, музыкантов пригнали в городской сад, к утесу над Амуром. Их ставили на площадку по четыре человека в ряд, палачи давали залп, и казненные — среди них были еще живые — летели вниз по острым камням, обагряя их алой кровью.

Беда! Беда пришла!

Крестьяне, побросав на подводы немудрое добро, привезенное для обмена, вожжами подбадривая коней, бросились по деревням. Недобрые вести полетели по краю. Городом завладела орда палачей. Власть в руках белых. Японцы с ними.

«Батюшки-светы! Как-то мы теперича жить будем? — ныло-стонало все внутри у Алены. — Опять в кабалу к дяде Пете? — Она сидела на задке телеги, спиной к отцу и Лерке, и всю долгую дорогу горестно оплакивала блеснувшее на миг счастье вольной жизни. — Лиходеи и супостаты в Хабаровске. Белая лихая банда. Японцы. Значит, конец Советам? Значит, выделенная нам земля посыпется, как песок промеж пальцев…»

И Силантия мучила та же думка: «Отымут, отымут как пить дать землицу — только мы ее и видели… Враг навалился, когда теперь и отобьем?..»

Трясет озноб Лерку. Конница мчится на старушку. С утеса летят под откос казненные. Страсть господняя! Нешто они и в Темную речку придут?..

Беда! Не так страшна беда, как победки — ее детки, а они посыпались на несчастный Хабаровск в великом множестве с первых дней сентября 1918 года. Последовала новая жестокая казнь на железнодорожном мосту через Амур: праздновал «победу» над мирным трудовым городом белый атаман Калмыков. Японцы захватили канонерки Амурской флотилии «Смерч», «Шквал», «Бурят», «Монгол», «Вотяк».

Жителей Хабаровска будто ветром снесло — прятались по домам. Никто не чувствовал себя в безопасности от произвола, слежки, налета карателей. Тысячи жертв. Даже буржуа тряслись в особняках: под любым предлогом врывались калмыковцы — конфисковали деньги, драгоценности. Расстрелы советских и партийных работников. Аресты сочувствующих большевикам.

Белоказаки станицы Екатерино-Никольской ворвались на пароход «Барон Корф», арестовали большевиков, членов Хабаровского Совета, которые эвакуировались в город Свободный, и выдали их на расправу калмыковской банде.

Калмыков, опираясь на штыки интервентов, приказом № 1 захватил всю власть в городе, объявил себя начальником хабаровского гарнизона, с подчинением ему учреждений военных ведомств, входящих в Приамурский военный округ. Беспощадная машина его контрразведки истребляла тысячи передовых хабаровцев. Теряя лучших сынов своих, большой населенный город Хабаровск стонал от арестов в рабочих слободках, затонах, в арсенале, от массовых расстрелов, таинственных бесследных исчезновений людей; хватали по первому доносу шпионов; подвергали изуверским пыткам в застенках «вагона смерти».

Калмыков-палач, Ванька Каин, как назвал его народ, распял город на кресте пыток, доносов, грабежей и насилий.

Хабаровск, город-великомученик, ушел в подполье, глухо роптал, пытался подняться против калмыковцев, но за ними был частокол из винтовок, орудий, превосходной военной техники — стояли вооруженные до зубов войска интервентов.

Временщики торжествовали…

Глава вторая

В волостной Совет примчалась на лошади крестьянка, привезла известие о ликвидации Уссурийского фронта и о приходе Калмыкова и японцев в Хабаровск.

Вадим с небольшой группой волисполкомовцев, опасаясь налета калмыковцев, незаметно покинули село и ушли в тайгу, в охотничье зимовье: выждать, посмотреть, как будут складываться события. Наступали холодные дни.

Из Хабаровска известия шли самые трагические. Вадим не мог больше осматриваться, не мог сидеть сложа руки. Он решил пробираться в город и действовать там сообразно обстоятельствам.

В рваном зипунишке, обросший, бородатый, пожилой, усталый человек, выглядел он много старше своих лет. «Первое время буду чеботарить, — думал он, — такая работа на окраине найдется всегда». Чеботарь шел по улицам города неторопливо, с ленцой, с развалочкой утомленного человека. С простецкой, почти слабоумной улыбкой поглядывал по сторонам.

Там, в зимовье, у маленького зеркального осколка, висевшего на стене, он долгими часами тренировал свои лицевые мускулы — учил подчиняться любому своему велению. Простак и недотепа — коронный номер Вадима в молодые дурашливые годы — сейчас отрабатывался вновь со всей требовательностью и дотошностью: вопрос жизни и смерти. На недавние лекции Яницына и его обзоры международного положения собирался всякий народ, могут узнать. Правда, от подтянутого, выбритого, «прилично» одетого человека не осталось и следа, — и все же придирчиво, упорно продолжал он работать над ролью. Сфальшивить нельзя ни в чем — малейшая ошибка, как у минера, будет последней ошибкой. «Как быстро город будто подменили, — думал он, направляясь к дому матери. — Люди как пришибленные». Нет, не узнавал он еще недавно оживленного, деятельного города, в котором жизнь била ключом. Хабаровцы, казалось, разучились шутить, улыбаться, громко разговаривать. Как хмуро и недоверчиво поглядывают. Не до шуток и улыбок, когда свистят нагайки и как вода льется кровь.

Уже стемнело, когда он постучался в окно. Мать узнала его стук, выскочила на крыльцо, вцепилась в сына, с силой поволокла-втащила в дом. Она то ахала: «Бородатый! Усатый!» — то с тоской вскрикивала:

— Зачем ты пришел? Уже были, ироды проклятые, спрашивали о тебе. Уходить скорее надо, сынок, уходить! Выследят — убьют! Один шпик, зануда, как чирей, пристал: то в одном, то в другом месте вскочит. Я его хорошо заприметила.

Мать накормила сына, напоила, спать уложила. Только помыться не дала: «Чем грязней, тем лучше — не узнают».

Чуть свет Вадим покидал отчий дом.

— Ты не волнуйся, сынок. Я эту семью знаю давно, верю, как себе, но все же не сказала, что ты мой сынок. Чеботарь и чеботарь. Хозяйка-то меня просила подыскать им постояльца, простого человека, в закуток небольшой при кухне. Малюсенькая комнатушка с одним окошком. Но чистенькая, хозяйка порядок любит. Я вечорась, как ты уснул, к ней сбегала, знает, что ты придешь спозаранок. Место надежное, сынок…

— Мама! Если ты случайно встретишь меня в магазине, на улице, ничему не удивляйся, смотри на меня как на чужого.

— Ладно, ладно, сын! Поспешай — тут тебе верная смерть, — волнуясь, говорила Марья Ивановна. — Боюсь зануду…

— Ничего! И на зануду найдем остуду, — шутил Вадим. — Будет еще на нашей улице праздник, мама, — говорил он и целовал свою худенькую старушку мать, ее добрые руки.

На Барановской улице, в доме, стоявшем напротив бывших офицерских казарм, ныне занятых солдатами-интервентами, Яницын, назвавший себя Матвеевым Семеном Матвеевичем — благо такой паспорт был заготовлен «впрок» еще в ссылке, — договорился с квартирной хозяйкой и о цене за каморку и о праве заниматься сапожным ремеслом: «На прокорм души-с! Не потопаешь — не полопаешь! Так, хозяюшка? — шутил простак и развесил губы в полном удовольствии. — По ндраву вы мне, хозяюшка, люблю таких, уважительных».

Что-то дрогнуло в глубине внимательных глаз хозяйки, она чуть сдвинула брови и опустила шутку без внимания.

Хозяева Петровы, как муравьи, в непрестанных заботах: Петр Александрович рыскал по городу в поисках заработка, Надежда Андреевна с утра до ночи озабочена — постирать, помыть, нехитрый обед приготовить. На завтрак и ужин чай с хлебом, а то и без хлеба засыпали. Тяжелые времена!