Жевайкинский дом умело вели старики: взрослые работали, женщины по очереди наводили порядок в больших хоромах; под приглядом свекрови снохи каждый вечер заводили в большой деревянной бадье тесто — пудовый мешок муки шел на одну квашню!

В доме всегда людно, шумно: тут и смех и драка — грех, не без этого, — ребятня, мелюзга! — и песня, и балалайка, и серьезный разговор. За сто шагов слышно «жевайкинский дом»!

Всех шестерых братьев Жевайкиных подмело на фронтах прицельное помело безжалостной старухи смерти. Похоронная приходила за похоронной. Отливали водой обмершую мать, жены выли, оплакивали касатиков. Шесть неутешных вдовиц впряглись в тот воз, что играючи везли их мужья, — да разве баба ровня мужику?

В недавно еще сытом и справном доме — частенько в нем попахивало жареным пирожком, а осенью и запеченным в русской печи поросенком — появилась нужда, заглянул и голод. И, как водится, за сестрицей нуждой без спроса и стеснения заскочила бесцеремонная, оголтелая сестрица свара, и в дотоле мирном доме стали вспыхивать ссоры, и все закипело, как в разворошенном муравейнике.

Не ждал Лебедев, но и его призвали в армию. Три месяца муштровали на плацу перед казармами на Артиллерийской горе. Перед отъездом на фронт он побывку провел в Темной речке: прощался с народом, учениками.

Девки втайне ахали: и как это они просмотрели такого ладного? Новоиспеченный солдат в аккуратно пригнанной амуниции был широкоплеч, подтянут, ловок, по-хорошему оживлен.

— Сергей-то Петрович будто в живой воде искупался. Орел! Нешто радуется, что на фронт гонят? — дивились темнореченцы.

В избенке Лесникова собрались доверенные, близкие учителю люди — Лесников, Смирновы, бабка Палага. Поговорил с ними Лебедев по душам.

Силантий не мог усидеть на месте, обрадованный встречей с другом.

— Орел! Орел! — возбужденно говорил он. — Вижу, ожил ты, Петрович. Ай новости есть хорошие? С чего бы, кажись, и радоваться? В какую ненасытную мясорубку народ сыпят и сыпят! Скоро, поди, всех мужиков в России изведут… В Хабаровске встречался со своими-то?

— Встречался. Товарищи ведут работу, хотя и многократно усилена слежка и расправа быстрая — военное время все списывает… Развал и брожение в России приняли небывалый размах. Россия кипит и негодует: мобилизовано двадцать миллионов рабочих и крестьян, они прескверно вооружены — не хватает ни винтовок, ни снарядов. Солдаты в окопах голодают, снабжение отвратительное, грязь, вши. Естественно, что солдаты задают вопрос: «А за что мы, собственно, воюем и льем кровь?»

Беседа затянулась за полночь: тема ее была злободневна. Учитель рассказал своим друзьям о неутомимой борьбе Ленина и ЦК партии с «оборонцами», с Плехановым, который обвинил большевиков в «пораженчестве». Василь не понял: почему же Ленин зовет к поражению, почему он против обороны?

— А как же не обороняться, Сергей Петрович? — спросил он и добавил: — Я так считаю, что только предатель и враг может желать России поражения…

Лебедев обстоятельно познакомил всех со взглядами Ленина на войну, объяснил, что призывы к «обороне», «самозащите», обращения к пролетариату встать на защиту родины были, по сути своей, призывами шовинистов.

Война! Война! Она сидела у каждого из них в печенках и селезенках; они болели и тревожились за судьбу родины, ввергнутой в пучину смертоносных событий, принесших небывалые лишения, разруху, хаос и смятение. «Россия! Россия-матушка! Что тебя ждет?» — занозой в сердце сидел этот вопрос.

Лебедев доверительно познакомил присутствующих со статьей, опубликованной в заграничной русской газете «Социал-демократ»: близки дни, когда свершится социалистическая революция в России и перед пролетариатом страны встанет неотложный вопрос о захвате власти. Радостно возбужденный, Лесников воскликнул:

— Да неужто и мы сподобимся новой жизни? — И тут же спохватился: еще гвоздила его мысль о войне: — Вот вы говорите, Сергей Петрович, что, отстаивая мир, надо одновременно ратовать за революцию: «Долой войну, да здравствует революция!» А как же вы? Едете на фронт, и, значит, дело у вас разойдется со словом?

— Нет, Силантий Никодимович, не разойдется, — твердо сказал Лебедев. — Я не принадлежу себе и выполняю волю партии…

Лесников с виноватым видом приложил руку к груди.

— Прости, друг Сергей Петрович! Ляпнул так, не подумавши. Не бывало такого, чтобы у вас дело расходилось со словом… — И подумал: «Орел. Мужик-кремень!»

Через два года ссыльный поселенец Сергей Лебедев вновь появился в Темной речке, бравый, бывалый солдат, близко понюхавший пороху.

— Сцапали меня по доносу, — говорил товарищам Сергей Петрович, — кто-то сообщил в жандармерию, что я разлагаю солдат, веду пораженческие беседы, распространяю возмутительные листовки. Обыск. Перерыли вещевой мешок — больше-то у меня с собой ничего не было, — ничего не нашли. Солдаты — как один: «Никаких разговоров не вел. Знать не знаем, ведать не ведаем». Офицерня — как один: «Смутьян. Заводила. Позор полка. Уберите!» Состряпали дельце. К счастью, не подвели под военно-полевой суд, а то могли и расстрелять под сурдинку: «Война все спишет».

Забедовало в войну село Темная речка; с убылью мужиков подкосились у многих хозяйства, люди подголадывать стали.

Лесников еще затемно на лодке на середину Уссури отправлялся, ставил переметы. Его рыбой не только родная семья держалась, но и соседям часто перепадало — то солдатку Новоселову, оскудевшую разумом Настёнку, снабдит, то нанижет на бечевку рыбу покрупнее — сазана, сома, толстолобика или штук пятнадцать касаток — и волокет Марье Порфирьевне — сыновья ее охочи были с ним ездить на перемет. Жевайкинским бабам тоже подбрасывал из своего улова. И неожиданно услышал давнишнее свое прозвище из уст вещей старухи Палаги, когда уходил от нее, оставив на столе небольшого, в длину стола, осетрика:

— Силантий Доброе Сердце…

Война — кому горе, а кому достаток и прибыль. Сноровистый человек и в войну не пропадет. В годы первой мировой войны во всю ширь разгулялся-развернулся дядя Петя. В армию его не взяли, хотя он был еще не в старых годах и в солдаты вполне годился. Больной? Больнее больного! Около тяжелых, набитых до краев золотом карманов в паху своевременно выросла у него грыжа. «Какой он вояка?» — решили врачи-мздоимцы и, утоляя боль пациента, облегчили его бездонные карманы. При такой опасной хворости тяжесть — первейший враг.

Да разве дядю Петю так, запросто, выкачаешь? Как на свежих дрожжах поднялся он на военных подрядах: рыбу, дрова, лес, меха, кожу поставлял он казне. Деньгу уже не простой лопатой греб, а ковшовой.

На все руки мастер, ничем не гребовал: за гроши скупал залежавшееся на складах старье и гниль, а потом втридорога подсовывал для армейской нужды и множил копейки на сотни и тысячи, не тревожили его ни страх, ни совесть.

— Хо-хо! Родненькие вы мои, чево это мне в моем отечестве стесняться? Разве я один? Завсегда надежные, преданные люди найдутся, — напевал он, — завсегда упредят, ежели, не дай ты бог, что попритчится… Так уж ведется у нас на Руси святой испокон века, что алтынного вора вешают, а полтинного чествуют!

Пользовался хват-человек трудным временем: носился по Хабаровску, Владивостоку, Благовещенску, Николаевску-на-Амуре, как сорвавшийся ветер, — все подметал под метелочку. Подсмеивался лукаво над неудачником, поучал снисходительно:

— С меня пример бери. Помни, как святую заповедь: где муха застрянет, там шмель пробьется. Да пошевеливайся попроворнее, не бойся устали. Ленивый человек и сидеть устает, у него и масло не вспыхнет, а у шустрого даже снег загорится. На всякую выучку-выволочку иди, не гнушайся, не бойся; помни — опыт и разум наживаются не разом…

Всех темнореченцев опутал дядя Петя, все у него в долгу как в шелку. Не стареет. Не болеет. Все с припевочкой, с шуточкой-прибауточкой, бороду по ветру распушив, по селу вприпрыжку бегает. В открытую дует, никого не боится.