Худое лицо, впалые щеки, простертые для объятия худые руки.

— Сережка! Сережка! Дождалась… Я не позволила себе умереть раньше срока… Я так ждала, считала дни, минуты… Обнять тебя, сын! Я говорила себе: «Не смей умирать, не обижай Сережку, ты и так отнимала у него — и не раз — материнскую ласку». Прости, прости меня, Сережа! Я часто отнимала у тебя мать. Вины моей в том нет: я без вины виноватая…

Как целовал он худые, восковые руки, похолодевшие в его руках. «Мама! Как спокойно твое прекрасное лицо. Как впали щеки, мама, и обострились скулы. Как ты страдала, родная…»

В Темной речке около Сергея Петровича сгруппировались Палага, Лесников, Василь, Костины, Марья Порфирьевна, Алена. Как-то уж так повелось, что собирались чаще всего в доме Смирновых. В беседах коротали длинные зимние вечера, читали Некрасова, — Лебедев знал уже, что Алена и Силантий готовы слушать поэму «Кому на Руси жить хорошо» хоть до утра, — обсуждали гневные противоправительственные статьи графа Льва Толстого, обдумывали статьи и брошюры, которые привозил Лебедев из Хабаровска и о чтении которых он просил помалкивать: «А то меня опять угонят в Тмутаракань». Бывало и так, что внимание присутствующих обращалось на неутомимую рассказчицу Палагу. Она обычно заводила речь издалека, «от бабушки и прабабушки».

— Вы даже и не подозрите, как нам Амур доставался: большой кровью, потом, великими мытарствами. Я сама-то на Амуре родилась, из Большемихайловского, — это вниз по Амуру, недалеко от Николаевска. Зимой соберемся у печки. Девки кедровые орешки грызут, пряжу прядут, а моя родимая бабка Маша носки вяжет и журчит, как ручеек: рассказывает, как Амур русским народом заселялся, какие муки претерпели люди русские.

Наша семья, как бабушка Маша сказывала, из каких-то Ключей выехала — из Забайкалья. Число, если не совру, бабушка называла 23 апреля 1855 года. На плотах, на баржах плыли.

Шестьдесят семей с мест родных снялись, а семьи большие — тогда еще нынешней моды делиться не было, — и дед ехал, и бабка, и внуки, и правнуки, и сыновья и снохи. Вершининская семья из тридцати шести человек состояла, целый плот занимала!

Горы золотые наобещали царские управители: по сто десятин земельного надела на семью, пятьдесят лет, мол, сыновья в рекрутчину не пойдут.

Народ поверил, бросился на посулы, подальше от тяжкой жизни, лихоимства, поборов и солдатчины. Только позже все отменили, один обман оказался: надо было царю новые земли обживать, заслон живой из человечины ставить…

— А как ехали-то? Со всем добром? — поинтересовался Силантий Лесников и присел поближе к рассказчице. Ох! Хлебом не корми Силашу — дай послушать про край, где навсегда осела его семья.

— А как же? Даже с угольком из родимых очагов: чтобы вместе с угольком и своего семейного домового на Амур захватить! — ответила Палага и набила табаком трубку. — Накрепко с родимых мест снялись — со скотом, лошаденками, коровами, овцами, со всем скарбом в путь двинулись. На новое поселение, значит. На дорогу царские управители прислали солонину в бочках, а солонина-то оказалась гнилая, тухлая, начал от нее в пути народ болеть-валиться: помирали люди, некоторые семьи, видать, приналегли на дармовщинку, и подметало эти семьи подчистую.

Сергей Петрович, тоже любивший рассказы про Амур, подвинул табуретку поближе к Лесникову, подмигнул незаметно на Алену, прильнувшую к старушке, — не пропустить ни слова из ее неторопливой повести о былых днях. Силантий ласково улыбнулся, опустил пухлую от ревматизма руку на золотую голову дочери.

— Слушай, слушай бабку! Вам тут жить, корни пускать, — надо знать, как отцы и деды наши кровью землю орошали, как в пустых, безлюдных местах новые поселения ставили…

Лебедев представил себе, как сотни и тысячи русских людей пустились в дальний путь — завоевывать тысячеверстную тайгу, бороться с могучей стихией Амура, — и гордое чувство поднималось у него в груди. Да. Смелые. Отважные. Верные.

Возмужали здесь — русская широкая, выносливая косточка! И те, которых знает он, рядом с которыми будет сражаться, чтобы добыть народу счастье и свободу, — это плоть от плоти первых землепроходцев, пионеров, принесших в дикие дебри русскую культуру.

Бесхитростный рассказ Палаги воочию приблизил давно прошедшие дни. Железной дороги еще не было — больше водой спускались к Амуру. Где плыли, где на веревках по земле тащили плоты и баржи. По пояс в воде перебирались через гнилые болота, пугливо обходили места, где под нежной, прозрачной зеленью глухо и зловеще всхлипывала бездонная трясина, грозя втянуть, всосать в себя все живое и мертвое.

Шли дремучей тайгой, — стояла она на пути мрачной, недоброй стеной. Гибли люди от напряжения, лишений, простуды; живые, оставшиеся на муки, расцарапывали тело в кровь: на людей и скот валом валили тучи, неисчислимые полчища мошкары, комара-гнуса, слепней, простуженные тела прорывались чирьями, чесотка мокрела между пальцами изъеденных ног и рук.

Шли, сгорая под жгучими лучами взбесившегося солнца. Шли под потоками ливней; тоскливо поглядывали на небо — все оно было в нависших плотных черных тучах. Шли. Искали новую жизнь, новую правду.

Крестный путь! На ребятишек больно глядеть — падали один за другим. Отцы, матери, бабки безотрадно, отчаянно крестились, рыли могилы.

Шли дальше и дальше! По бокам проложенной дороги оставались свежевыструганные кресты на безымянных могилах. Бабы по ночам прижимались к мужьям, причитали о скорой погибели, о смертушке: земля враждебна, не хочет принимать новоселов, всем один конец!

Мужики тяжко вздыхали, утирали шершавыми руками мокрые щеки жен, сурово цыкали на них.

Шли!..

Особенно устрашились переселенцы, как стали спускаться вниз по Амуру: тайга, звери неведомые!

Партию переселенцев сопровождала охрана из пятидесяти солдат с офицером князем Волконским во главе. Но что сделает охрана, если нападут сотни волков или тигров? У крестьян — допотопные ружьишки, да и то не у всех.

И вот летом 1855 года остановились переселенцы приблизительно в ста двадцати верстах от будущего города Николаевска — около гиляцкого стойбища Хилка.

— Выскочили тут гиляки, — рассказывала, попыхивая трубкой, Палага, — чужой, незнакомый, горбоносый народ. Обвешаны ножами острыми, что-то кричат, сердятся. Испугались русские, хлеб им дают, а они не понимают: что с ним делать? Хлеба они еще не знали, с опаской в огонь, в костры, его бросали: а вдруг отрава какая?

Сомнение черное на русских нашло, давай они опять баржи вверх по течению тянуть, подальше от неласковых хозяев.

Вот остановились и заложили начало селу Большемихайловскому. Стали землянки рыть, тайгу корчевать. А тайга нетронутая — дерево в дерево столетние кедры в несколько обхватов толщиной. Выкорчуй их голыми руками!

С безземелья-то мужики на землю с жадностью набросились: пупы надрывали, очищали участки — под пахоту и огороды. Тайга противилась, не хотела отступать — дремучая, непроходимая. Стали строить дома, амбары, бани.

Великим трудом убивали страх перед неведомой землей: грозила она бедами и напастями, несла болезни и смерть.

Великим трудом заглушали тоску по тощим родным землям Забайкалья. Мерещился людям красавец Байкал, прозрачно-хрустальные воды Ангары. Ковыльные и полынные степи Забайкалья звали неустойчивых назад, казались милее и ближе необъятных таежных чащоб.

Грозная, бурная река Амур несла нежданные горькие беды: широко разлились ее бешеные воды и слизнули первое поселение. Обезумевшие люди бежали по тряским топким болотам в глубь тайги, тащили обессилевших от ужаса женок и детей.

Ко всему притерпится человек. Нашли место, куда не забирался Амур и в самый шалый разлив, — и вновь селились, вновь корчевали неподатливую тайгу, вновь бросали зерна в черноземную богатую землю.

— Обманули управители народ, — продолжала бабка Палага, выбивая потухшую трубку о край железной печурки, — оставили без поддержки и помощи: мол, эти не выдюжат, свалятся — другие найдутся, велика Россия!