Молчит, сторонится падчерица, только отчаянными стали бездонные синие глаза.

Высокая, костлявая, мускулистая Настя носилась по селу, жаловалась:

— В стайку плакать бегаю. Наревусь, наплачусь там досыти…

Марья, узнав про ее россказни, фыркнула зло:

— Большая рыба маленькую глотает, а сама воду мутит…

Тайком от мачехи пожалеет крестная Лерку:

— Как былиночка стала! Глаза только остались большие, как блюдца. Сиротинка моя! Не дай бог при мачехе жить!..

Не жаловалась Лерка даже близкому другу Димке. Настя и с ним не позволяла играть и встречаться. Никому не нужна. Все от нее отступились. Грубело, ожесточалось, ненавидело Настю «Аграфенино отродье».

— Мачеха проклятая! Зима лютая! Злыдня!

Зашел как-то к ним богатей сельский дядя Петя. Лерка в сенках стояла, слезы лила. Он глянул развеселыми голубыми глазами, сразу догадался, почему она плачет. Сунул в руку выхваченный из кармана медовый пряник (сластена!), проверещал, как старый козел: «А ты, Валерка, отыди ото зла и сотвори благо…» А сам быстренько нырнул в дверь и сладко запел: «С докукой я к тебе, сестрица Настёнка. Михайла-то ноне где бытует?»

Дядя Петя завсегда так: с одними гнусавит, как козел, с другими нараспев поет. «„Сестрица Настёнка“?! Не надо мне твоего пряника!» И как только дядя Петя вышел со двора, Лерка побежала за ним — отдать пряник, который жег ей руки! «Сестрица Настёнка»! Вот тогда-то и встретились впервые Алена и Лерка.

Скоро стала Лерка в доме Смирновых своим человеком. Алена в дом Новоселовых заглядывала редко, и Настя не ревновала ее к мужу. По первому же слову Смирновой отпускала к ней девочку.

Поутихла Настя, ходит до краев полная радостью — понесла ребенка! «Свой! Свой собственный будет!»

Михайла тоже рад, спросил дочку:

— Кого хочешь? Сестричку или братика?

Лерка ясно представила: маленький-маленький, как котенок, пищит потихоньку, жалостливо. Улыбнулась робко:

— Братика…

Настя метнула на нее милостивый взгляд: до томления, до видения хотелось ей сына-сыночка. Первое — Михайла мечтает о сыне-помощнике. Второе — покойнице Аграфене укор: только на девчонку и хватило ее.

Ночью Лерка размечталась: «Буду с братиком нянчиться. Тихо-о-нечко носить на руках, а то суродовать можно…»

Родила Настя здоровую, десятифунтовую девочку. Полтора дня страдала.

— Моченьки моей больше нет… Смерть пришла. Миша! Возьми топор, прикончи меня! Не могу больше такую муку несть! О-о-ой! — стонала Настя, рвала зубами подушку, кусала почерневшие губы.

— О-о-о! Умираю! — Последний нечеловеческий крик и… необыкновенная тишина.

Палага дает крепкого шлепка младенцу.

— Ну вот и отмучилась, мать! Принимай дочку. — И опять шлепает новорожденную по задку, и та входит в жизнь: «Уа-уа-уа!» — Много вас, таких крикливых, прошло через мои руки, — глухо ворчит Палага, вытирая липкий пот с измученного рябого лица роженицы. — Заорала хорошо, — значит, крепонькая…

Вечером Палага сходила к себе домой и вернулась обратно с Леркой. Та рассматривала сестренку. Лицо маленькое-маленькое и, как у старухи, сморщенное. Нос пуговкой. Все время морщится, поводит то вверх, то вниз сизыми, как голубика, глазами.

Посмотрела на нее, на Лерку. Конечно, посмотрела! И нежданно омыла очерствевшее, мрачное сердце горячая, как кипяток, волна. Любви? Нежности? Сострадания?

«Спеленатая. Сестренка».

В темную жизнь блеснул луч солнечный — Галка. Вся жизнь у Лерки — сестренка. Улыбка первая. Пузыри на губах. Бессмысленный милый лепет. Недавно еще угрюмая, почти немая от горестных раздумий, Лерка даже напевала тонким, серебряным голоском:

В огороде рос куст смородины со спелыми красными ягодами. Нарвала их Лерка, попробовала. «Уже сладкие! Снесу Галке, а то Настя молоком да молоком ее пичкает. Скупущая». И вприпрыжку, вприскочку скорее домой.

Смеясь от счастья — какую радость сестренке принесла! — положила ей в рот ягоду.

— Что ты суешь? — подскочила Настя. — Волчьи ягоды! Стравила дитенка!

Бросилась к ребенку, ягоду изо рта вытащила. Потом тигрицей прыгнула на Лерку.

Галка лежала в зыбке, пускала пузыри. Избитая Лерка валялась в своем углу.

Потух светлый луч. Темно и одиноко. Мачеха отняла у Лерки Галку, зверем, в логове потревоженным, бросалась, бранилась:

— Уйди, ненавистница! Сахалинка! Не удалось отравить, удушить хочешь?

«Настька проклятая! Злыдня! Мачеха! Мачеха!»

— Помой! Постирай! Почисть! Все указать надо, как лодырь батрак живешь. Лень-то раньше тебя родилась…

«Уж если тятька с ней в одну дуду дует, то от чуж-чуженина добра не жди! — Опять проклинала: — Настька проклятая!»

Однажды Настя решилась оставить Галку с падчерицей — надо было сбегать за рисом в китайскую лавочку. После долгих наставлений — «Ничего в рот не суй!» — ушла. «Одна нога здесь, другая там! — торопилась мать, трепеща за ребенка. — Не натворила бы она опять с ней чево…»

Обратно летела Настя на всех парах. Потихоньку взошла в сени подсмотреть, что делает «сахалинка», как нянчит дорогое дитя.

Девочка не ждала так скоро ее возвращения. Она сидела на скамье и, держа Галку на руках, забавляла ее. Маленькая заливалась смехом, а Лерка безудержно целовала ее ножки, ручки, белокурую макушку.

— Галочка! Ромашечка белая! Глазочки мои синенькие!.. — звенел серебряным колокольчиком ее ликующий голос.

Галка смеялась, отбрыкивалась от худенькой руки сестры пухлыми, налитыми ножками, а Лерка целовала и целовала малютку.

На счастливом, прозрачном от недоедания лице ее горела такая полная, такая открытая любовь, что мачеха замерла, сердце ее упало куда-то вниз от стыда и раскаяния.

Она боялась шевельнуться, выдать свое присутствие.

Долго стояла она, не узнавая лица падчерицы, освещенного нежной улыбкой, с изумлением вслушивалась в празднично звенящие ноты ее голоса:

— Птенчик мой маленький! Сестренка моя любая…

На некрасивом рябом лице Насти вспыхнул румянец. Ее даже в жар бросило. «Вот так сахалинка! Ой, зверь я, зверь бессовестный!»

Она любила дочь неистовой страстью женщины, поздно познавшей счастье материнства. Любила самозабвенно, считала ее самой умной, самой красивой, самой лучшей на свете. Она расцветала, гордилась, даже хорошела, когда хвалили ее дочь. Любовь к ребенку отмела многое, к чему еще вчера она рвалась, что так заботило ее. Материнская горячая любовь согрела каждую минуту ее жизни. Когда Настя прижимала к себе родное, близкое тело малютки, она задыхалась от прилива потрясающих, нахлынувших волной материнских чувств. «Лерка-то как любит мою доченьку, как нежит ее!» — с раскаянием думала мать.

И внезапно в долго спавшем, отупевшем сердце Насти, впервые разбуженном любовью к мужу и дочери, проросла блеклая, слабенькая былинка нового доброго чувства. «Любит Галку. Любит дочку мою. Воркует, как голубка над голубенком. Просияла, не узнать ее, будто подменили».

На цыпочках, неслышно, будто чего-то застеснявшись, Настя отошла от двери. Вышла из сеней, застучала ногами о ступеньки крыльца: не испугать, предупредить Лерку о своем приходе…

Девочка торопливо отдала ей Галку и сразу померкла, нахохлилась, ожидая очередных рывков, побоев и попреков.

Неприятно и тревожно кольнуло сердце Насти, когда перехватила она ее озлобленно-настороженный взгляд. «Боится-то как меня! Допекла я ее, кажись!» — совестилась женщина.

— Поди, устала, с ней возимшись? Вона какая тяжеленная телка стала. Не плакала без меня?

— Не плакала, — испуганно вскинулась девочка. — Я не устала!