Муж попался Марье такой же легкий, бездумный, какой была и сама она на пороге юности.

Веселый запивоха и плясун Захар, Марьюшкин муж, ходил гоголем, когда через год после женитьбы Марья Порфирьевна принесла ему двойню. Рассматривая орущих сыновей, Захар приосанился и сиплым, как у молодого петушка, голосом сказал:

— Мы с тобой проживем, Марьюшка, годков двадцать пять и народим ребятишек штук сорок!

С радости он напился в лоск и строго-настрого приказал жене:

— Роди мне, Марьюшка, еще двояшек сынков. По моему заказу.

Захар речистый говорун, с языком без костей онемело глянул на повивальную бабку Палагу, когда она ровне через год поднесла ему, как на блюдечке, двух мальчишек, туго спеленатых, красных, сморщенных, как старикашки.

Захар протер глаза, попятился. «Может, спьяну мерещится? Нет! Двойня! Ай да Марья Порфирьевна! Удружила! По заказу». Не заказывал больше — ни-ни! Но и без заказа жена каждый год приносила ребенка. Забубенная головушка Захар стал побаиваться: «Так, Марьюшка, шагать будем — к серебряной свадьбе и впрямь двадцать сынков народим». Но, видно, вперед не заглядывай, далеко не загадывай!

Бражничал Захар в тот день с приятелями в казенке. Чуть смеркалось, когда он, напевая и пританцовывая, отправился домой.

Разыгралась вьюга-пурга. Со свистом и воем вихрились по дороге снежные смерчи. Свинцовое небо почернело, выл и рвал ветер, бросая, в лицо Захару сухой, колющий снег.

Захар забыл о дробном переплясе, бросил петь про забубенную головушку, протрезвел, стал искать запропастившуюся тропинку к дому. Черная, бесноватая мгла, не видно ни зги! Неистовый, неукротимый ветер словно вырвался из преисподней. По щучьему велению расходившейся метелицы вырастали перед протрезвевшим, перепуганным Захаром огромные снежные завалы. Он кричал в разверзшуюся перед ним, бушующую бездну, но вопль ужаса и отчаяния пропадал бесследно в многоголосом свисте и завывании бури.

Утром окоченевшего, полузасыпанного снегом Захара нашли в десяти шагах от родного очага.

В бозе почил Захар, оставив после пяти лет доброго супружества молодую жену и семь сыновей мал мала меньше. Живи не тужи, а задумывайся, Марьюшка! И сразу стала Марьюшка не Марьюшкой, а Марьей Порфирьевной. Уже в плечи въелась вдовья лямка, а до просвета еще далеко! Справное при Захаре, хозяйство постепенно сошло на нет. Скот пришлось продать, кормить ребят — «прорву ненасытную».

А потом пришла и постылая поденка — по людям ходить стала Порфирьевна, быстро изведала батрацкую черную тоску по справедливости и правде, бедняцкую огненную ненависть к захребетникам и мироедам. Устала, ох как устала Марья Порфирьевна тянуть одинокое вдовье ярмо! Не перестарок по годам, а гнет вниз распостылая житуха. Уже подрастали у Марьи Порфирьевны дети, еще несколько годков — и оперятся, встанут на ноги, да тянуть их одной сил уже не хватало. А кто из вдовых мужиков на нее позарится с такой-то оравой?

С Валеркой Новоселовой свел Алену странный случай. Однажды она заметила, как из дома Новоселовых вышел дядя Петя. Он катился колобком, быстро семеня ногами, — уходил-убегал от Лерки.

Заливаясь слезами, она что-то совала ему в руку, а он отмахивался и ускорял шаг.

Лерка села на скамейку, врытую около их двора, и, бросив что-то на землю, с омерзением растоптала ногой, как таракана или клопа.

Алена подошла к ней, хотела заговорить, но девочка, метнув на нее тревожный взгляд, сорвалась со скамьи и убежала в дом. Алена подняла с земли то, что так зло топтала девочка, — это был растерзанный сухой медовый пряник. Алена попросила Марью Порфирьевну привести к ней девочку.

— Валерушку? Приведу. Она моя крестница, покойной подружки Аграфены дочка. Мачеха у нее только… без царя в голове. Одно время совсем было девчонку зашпыняла, а ноне будто мирно у них. И меня привечать Настя стала, а то на порог не пускала, ревнющая баба! Да и не прощала, что мы с Грашей-покойницей дружили…

Марья Порфирьевна привела Лерку к Алене под тем предлогом, что они помогут ей отмыть-отскоблить полы в новом доме. Но пол был уже отмыт до желтизны, и Марья Порфирьевна побежала по своим делам. Алене удалось уговорить Лерку попить с ней чайку.

Девочка была так немногословна, что Алена поняла — не надо ей лезть в душу: «Придется приручать потиху». Чуяла только, как солона мурцовка, которую жизнь уже дала похлебать Лерке.

Алена столько натерпелась в горьком своем сиротстве, что сразу нашла нужное слово, чтобы приголубить одинокую и одичавшую девочку. Если Василь и Силантий уходили на охоту или рыбалку, она шла к Насте и просила ее отпустить на ночевку Лерку.

— Дом новый, тайга, не сплю ночью, боюсь, — лукавила Алена, — а живой человек рядом — и страха нет…

Настя милостиво отпускала девочку, и она, счастливая, оживленная, держа за руку тетю Алену, охотно покидала отчий дом.

Скоро уже знала Алена всю ее подноготную.

Счастливые дни. Любовь и нежность матери и отца. В семье был пусть небольшой, но какой-то скромный достаток. Все рухнуло со смертью матери. Отец пал духом, растерялся, хозяйство пошло прахом. Обычная история. Мачеха. Падчерица.

Лерке было покойно у Алены: могла уходить с головой в недавнее прошлое. И всюду — маманя…

Раннее детство оставило в памяти сверкающий летний день. Хорошо Лерке на тятькином литом плече. Вскачь! Вскачь! Хохочет-закатывается Лерка. Тятька плотно охватил дочку и бежит, аж дух замирает. А сбоку синий мамкин глаз, не отстает, следит тревожно.

— Тише, Михайла! — просит мамка. — Раздурился, словно маленький. Уронишь ненароком девчонку-то…

Бу-ух! — с размаха, с плеча, шлеп в душистое, мягкое сено! С радостным визгом летит кувырком Лерка с копны сена к босым тятькиным ногам.

На траве белая чистая тряпица. На ней хлеб, лук, кусок вяленой рыбы — кеты, вареные яйца, кувшин с квасом.

Вку-усно! Голодные Михайла и Лерка глотают кусок за куском кету.

— Будет вам рыбы-то! Рыба воду любит, обопьетесь в такую-то жарынь, — останавливает их мать.

У мамани из-под платка белого упал на лоб завиток крутой, щеки в румянце горячем, только что сено гребла. Глаза синие-синие, как Уссури в погоду тихую, когда небо смотрится в ее глубокие воды.

Жаркое солнце залило все сияющим светом. Его ослепительные лучи пронзают поверхность Уссури, и все кругом блестит — глазам больно!

Уссури! Солнце!

Уссури полноводна, широка, вольна!

Палящие лучи буйствующего солнца падают на водную рябь и разбиваются на миллионы маленьких сверкающих солнц. По-над берегом в солнечном сиянии купаются стаи серебряных стрекоз; под щебет птиц и неустанную, немолчную песню — стрекотанье кузнечиков — как-то особенно звенит и струится далекая песня косцов. Пьяно и пряно пахнет свежескошенная трава, сладко убаюкивает тихий плеск волны, ластящейся к прибрежному золотому песку.

— Смотри, Граша! Уснула дочка.

— Напрыгалась, коза… Брось-ка под куст одеяло, а то ей голову напечет…

В сладкой, неодолимой дреме несказанно хорошо почувствовать на щеке пылающие мамкины губы, утонуть-исчезнуть в счастливой детской грезе.

…Зима. В избе тепло, пахнет свежевыпеченным хлебом. Отец строит Лерке домик из карт. От радостного смеха зашатался — хлоп! — упал карточный дом. Не печаль, у отца готова новая забава!

— Давай-ка пузыри пускать!

Огромный пузырь колышется, надуваясь воздухом, переливается всеми цветами радуги — красным, фиолетовым, зеленым, — и отражаются в нем зеркало на стене, лавка, печь, отец и маманя, старенькая бабушка Палага с трубкой в руках.

Тятька осторожно, быстрым движением отрывает пузырь от соломинки, дует на него снизу, и пузырь летит вверх, а Лерка прыгает, топает ногами от восторга. Пузырь лопается, и ничего от него не остается, кроме нескольких капелек, упавших Лерке на нос. Весело! И здесь любовно и тепло следят за ней и тятькой мамины синие глаза. Хорошо Лерке под теплым родительским крылом! Вот только баба Палага ворчит, пьет черный, как деготь, чай, курит гольдскую трубку и кашляет-каркает: