Сергей Петрович, Лесников и Семен Бессмертный остались в казарме. Их задача — прикрывать отступление партизан, продолжать вести огонь.

Приказав открыть шквальный огонь, чтобы подальше отогнать врага от казармы, командир напутствовал каждого уходящего партизана:

— Выбирайтесь осторожно, без шуму… Им и в голову не должна прийти мысль, что мы уходим, — иначе перебьют. Перебирайтесь на левую сторону Амура.

Оставшиеся в казарме напряженно вслушивались, как ведут себя враги: не послышится ли там взрыв радости по поводу поимки партизан? Но в стане японцев не было слышно особого оживления.

— Кажется, все выбрались отсюда благополучно! — с облегчением вздохнул Сергей Петрович.

Оставшись втроем, Семен Бессмертный, Лесников и Сергей Петрович вели пулеметный и ружейный огонь, бросали в окна гранаты — не подпускали к казарме наседавших, завывающих от злобы вражеских солдат. Важно было выиграть время, дать возможность отрядным друзьям уйти подальше, незаметно скрыться.

— Перепились самураи, видать, как черти, — заметил в промежутках между выстрелами Силантий Лесников, — завывают словно волчья голодная стая в зимнюю ночь. Эх, мало нас!..

Наступила теплая апрельская ночь. Город не спал. Хабаровцы выходили из домов и прислушивались: стрельба стала отдаленнее, но не прекращалась ни на минуту. Глухо ухали пушки, зло тявкали пулеметы.

Хабаровск пылал. Горели десятки домов. Пламя поднималось над домами огромными золотыми снопами.

— Горит город, горит!.. Дома-то ровно как свечки горят! — с сожалением и горечью качал головой Силантий. — Подожгли, сволочи. Не жалко им нашего добра.

— Пора нам тоже уходить, Сергей Петрович, — сказал Семен Бессмертный, — патроны на исходе. Припоздаем — не выберемся. У нас более или менее свободен путь на Барановскую: здесь мы все пристреляли насквозь — их пока не видно. На всякий случай бросим еще по связке гранат, и надо прорываться.

— Уходить… самая пора! — оторвался от винтовки Силантий. — Опять они взвыли крепко — пакость готовят!

Бросили в окна, выходившие на Барановскую улицу, по связке гранат. Выждали немного — враги отхлынули.

— Пошли! — коротко приказал Сергей Петрович. — Я пойду впереди, за мной Силантий Никодимыч, а вы, Семен, замыкающим. Смотреть в оба, иначе не выскочим…

— Не только свету что в окне: на улицу выйдешь — больше увидишь! — пошутил Лесников. — Выходим!

Партизаны с винтовками наперевес один за другим выскочили в окно. Пользуясь темнотой, бесшумно и быстро пересекли улицу и притаились около длинного одноэтажного дома с темными окнами.

— Осмотримся маленько, тогда пойдем дальше, а то наскочим на них, — сказал шепотом Сергей Петрович.

— Слышите, как завыли? — промолвил Силантий. — Это они, поди, нас хватились!

— Злятся, видать, руки себе кусать готовы, да поздно. Смотрите, беготню какую подняли! Паклю разжигают… Ищут! — зашептал Силантий Лесников, указывая на мечущихся около казармы солдат.

Смочив паклю в бензине и нацепив ее на палку, японские солдаты рыскали взад и вперед, освещая путь горящими импровизированными факелами.

— Надо уходить отсюда, обнаружить могут, — спокойно приказал Сергей Петрович.

— Утекаем, пока не поздно! — волновался Лесников.

— Идти-то нам некуда! — остановил его Семен Бессмертный. — Видите, у Алексеевского собора огни? Нам ни вперед, ни назад хода нет. На грузовиках катят. Слышите? Скоро здесь будут…

Сердца друзей невольно дрогнули: над их головами, из открытой форточки, прозвучал осторожный голос:

— Немедленно заходите, товарищи, во двор. Калитка открыта. Закройте ее на засов за собой. Без стука, откройте первую дверь в доме. Она не заперта. Не медлите. Скорее…

Партизаны вскочили во двор, заперли на щеколду калитку, по ступенькам поднялись на открытую террасу, без стука открыли незапертую дверь в дом, оказались на кухне, слабо освещенной каганцем. Высокая женщина лет тридцати шести накинула крючок на дверь.

— Партизаны? — то ли вопросительно, то ли утвердительно сказала она и подвинула к столу небольшую скамейку. — Сергей Петрович! А я вас сослепу-то и не узнала! — радостно сказала она Лебедеву.

Он узнал ее при первых звуках голоса и смущенно помаргивал близорукими глазами. Неизвестно зачем снял, протер платком очки.

— Надежда Андреевна! Здравствуйте, дорогая! А я даже и не понял, что это мы к вам закатились нежданно-негаданно в гости. Уж извините нас…

— Какие тут могут быть извинения! — возмутилась она. — Как вам не стыдно, Сергей Петрович! Садитесь-ка за стол. Чай горячий. — Она достала из деревянного шкафчика, висевшего на побеленной стене, каравай хлеба и, оглядев его, бережно отрезала три больших ломтя. — Ешьте на здоровье! — улыбнулась она.

Обрадованные теплым приемом, изрядно проголодавшиеся за долгий день, партизаны уселись за стол.

Женщина встала у двери, прислушивалась — не раздастся ли стук в калитку?

— Если застучат японцы, сразу прячьтесь в подполье, — показала она на небольшую деревянную дверцу в полу, — подальше уходите. Подполье большое, во весь дом тянется. Они не решатся туда спускаться, а стрелять будут, могут попасть, — предупредила она усердно жующих хлеб партизан. — Там у меня уже два человека сидят.

— Как вы узнали, что мы стоим около вашего дома? — спросил Лебедев.

— Я за вашей казармой все время наблюдала. Шла там стрельба, и как-то на душе было спокойно — держатся наши, не сдаются! А потом вдруг тишина… Сердце у меня ушло в пятки: всё, думаю, конец… сейчас ворвутся к ним! А потом вас заприметила. И ночь светлая, и горит город во многих местах… Смотрела на вас и молила: «Идите сюда! Идите сюда!»

Надежда Андреевна рассказала, как утром, когда вражеские солдаты расстреливали безоружную команду выздоравливающих солдат, двое заскочили в подвал.

— Вы, наверное, не заметили, справа в нашем доме есть небольшой полуподвал? Там уже лет пятнадцать живет японец-прачка Фукродо. Вот к нему-то и попали больные солдаты, спасаясь от японцев. Винтовки у них были, но незаряженные. Фукродо, пьяный, закричал на них, вырвал винтовки. Они растерялись, выскочили из подвала во двор — и к нам. Вскоре прибежала соседка с дочерью — на миру и смерть красна! — за ней следом пришла жена учителя Еремеева со всем выводком, а выводок у нее не маленький — восемь человек ребят и все мал мала меньше. Она живет в доме рядом с нами.

Японцев известили, что ее муж «красный большевик», и они ихний дом в упор обстреляли. Еремеева собрала в кучу ребят — во двор, выломала забор — и к нам. Спустили мы тринадцать ребят в подполье — от пулеметного огня укрыть, — заперлись на крючок.

Японские солдаты заметили, что некоторые выздоравливающие по дворам разбежались, — бросились искать. В дверь бьют прикладами: «Рюски! Открой дверь…»

Еремеева стоит перед запертой дверью — кланяется. Совсем у нее из ума вылетело, что дверь-то на крючке, кланяется, приговаривает: «Сейчас, аната, сейчас отворю!» — а руки дрожат, крючка не откинет.

Тут я опомнилась и этих двоих-то, больных, что к нам забежали, в подполье столкнула: «Прячьтесь! Лезьте подальше. Застанут вас — всех штыками переколют, и ребят не пожалеют».

Спрыгнули они туда. Хорошо, что я сообразила — их шинелишки и фуражки взяла да в русскую печь затолкала подальше и загнетку заслонкой закрыла.

Еремеева едва-едва сил наскребла крючок снять. Открыла им дверь, кланяется: «Пожалуйста, аната!..»

Ворвались они. Один за другим — человек пятнадцать. Рожи пьяные. Поили их перед выступлением натощак — для злости. И ведет их японец-прачка, что живет в подвале, — Фукродо. Он знал — этим двум некуда деться; чуял носом — они где-то здесь, близко.

«Рюски! Бурсевика есть?» — спрашивает меня японец, а Фукродо молчит и, как Змей Горыныч, только носом поводит. «Какие большевики? Нет большевиков!»

Побежали они рыскать по комнатам. Квартира у нас маленькая, три комнатки — все на виду. Нет их у нас. Вижу — им Фукродо на подполье указывает.