По реке поднимался маленький серый буксирный катер, таща громадную железную баржу. Когда он приблизился, с борта что-то спросили, и наш Иван Агеич стал кричать в рупор:

— Подойдите! Подойдите!

И буксирчик с номером тринадцать на рубке, отцепив свою баржу на середине реки, пришел нас выручать. За рулем спокойно стоял широкоплечий человек в синей, расстегнутой у ворота рубашке. Это было спокойствие человека, который поступает так, как считает естественным, как назначено самой природой течь реке, заходить солнцу. Казалось, что бы ни случилось, а он будет спокойно смотреть и честно делать свое дело. Так говорил весь его облик.

Я подбежала к поручням и сказала:

— Мы уже не первый раз зовем на помощь, спасибо, что пришли!

Он, взглянув на меня, ничего не ответил, а только улыбнулся и наклонил голову. Действительно, о чем же было говорить? Мы звали — они и пришли.

«Как иначе?..» — говорила улыбка и наклон головы, и ничего в этом не было показного, никакого желания произвести хорошее впечатление, даже соблюсти вежливость, а только человеческая солидарность — «человечность», как говорила бабушка.

Единственный матрос был под стать штурману. Круглое лицо и коренастое тело при всей видимости благодушия носили печать сдержанности и собственного достоинства.

Иван Агеич тараторил, размахивая руками, а те двое сказали несколько слов, вернее, обозначений того, что надо было сделать. Потом подтолкнули нас, поставили на место и отправились к своей барже.

«Вот! — подумала я. — Вот такой, как у этих людей, простотой и чувством собственного достоинства должна обладать девушка, которую я завтра буду изображать. Ничего показного, никаких ужимок и кокетства! Об этом и говорил наш режиссер…»

Когда буксирный катер, прицепив свою баржу, пошел прежним путем, наш пароход прогудел ему звучное, берущее за душу приветствие. Буксир ответил. Мы прогудели вдогонку еще. Он снова ответил…

По реке неслись гулкие, полные звуки, и было в этом столько традиций товарищества, что мне стало легко и в носу защипало от навернувшихся радостных слез. Все показалось не таким уж страшным: и рыжие брови, и завтрашняя съемка.

Река искрилась и сверкала в лучах солнца, прорвавшегося наконец сквозь облака. Высохшая палуба сияла белизной. Вместо нудных ежедневных упражнений я исполнила на ней свои любимые вариации из балета «Спящая красавица», в котором на выпускных экзаменах танцевала главную роль. Только теперь во все движения я вкладывала другой характер. Веселилась и радовалась жизни не избалованная королевская дочка, а дочь этой реки, этих лесов, дочь тех людей, что гудели нам в ответ с маленького буксира номер тринадцать.

Со съемки вернулись, когда солнце начало уже опускаться к лесу. По временным, почти отвесным сходням все карабкались с большим трудом, кто пыхтя, кто вскрикивая от испуга. Только осветители, оттолкнув других, ловко вскочили на палубу и шумно побежали в душевую.

Я стала рядом с капитаном и помогала артисткам взбираться наверх. Мне казалось, что многие из них, взглянув на мои рыжие волосы и брови, готовы были от неожиданности выпустить мою руку и свалиться за борт. Я подбадривала себя тем, что команда буксира номер тринадцать, вероятно, была совершенно равнодушна к цвету своих волос, и продолжала спокойно помогать капитану вытягивать наверх балерин. Когда дошла очередь до Анны Николаевны, я лукаво улыбнулась.

— О боже! — воскликнула она. — Господи!

Она была безусловно неверующей и к божьей помощи обратилась только ввиду невозможности сказать, что невеста пастуха стала похожа на школьницу.

Когда из лодки на сходни ступил Вадим, я, встретив его удивленный, даже испуганный взгляд, убежала в каюту боцмана.

Через полчаса в каюте у Евгения Даниловича Вадим из-за меня впервые пошел против операторов.

— Надо быть без глаз и без всякого вкуса, чтобы потребовать такого превращения. Представляете? У актрисы редкое сочетание яркой красоты лица с чудесным выражением скромности… А теперь что же? Младенец, которого надо возить в коляске!..

Разве не стоило мне стать рыжей, чтобы услышать такие слова? Я только улыбалась, поглядывая на споривших.

— Ты ничего не понимаешь в пленке! — сердито отбивался Вася.

— Не знаю уж, что за пленка вам досталась! — перебил его Евгений Данилович. — Только наша героиня, хоть и очень трогательна, вряд ли сейчас может служить поводом к смертельной борьбе двух великолепных наших героев. Немедленно восстановить брови и подтемнить волосы! — сердито распорядился он.

— Я объясню гримерам! — вызвался Вадим.

Мы с Вадимом провели у гримеров около часа. То серьезно, то шутливо переговариваясь с Нэлей и Ритой, он заставил их проделать различные манипуляции с моей головой. Потом, выхватив у Нэли полотенце, сам начал вытирать мои мокрые после мытья волосы.

Сжав мне ладонями закрытые полотенцем уши, он отклонил мою голову и, радостно заглядывая в глаза, что-то проговорил дрогнувшими губами.

— Мне не слышно, — тихо сказала я.

Он отбросил полотенце.

— Я сказал, что вы к нам вернулись опять, а то была вчерашняя рыжая лиса…

Мои уши и щеки запылали. Стыдно было подумать, как могла я вчера говорить с такой злобой.

— Извините, — прошептала я.

— Рая, дорогая, вы многого не понимаете! — сказал он, взяв мою руку в ладонь и прикрыв другой. — Очень многого. Я хотел бы…

Он осекся.

Гримерши слушали, широко открыв глаза, но мне было все равно.

— Я и себя не понимаю! — призналась я тихо и наконец решилась взглянуть на него.

Глаза его лучились радостью на растерянно улыбавшемся лице. Он крепко сжал мои пальцы:

— Все будет хорошо.

— Да и сейчас уже великолепно! — послышался веселый громкий голос Анны Николаевны, стоящей на пороге. — Рая, тебе в ножки поклониться Копылевскому мало… Все теперь стало прекрасно!

— Спасибо, — сказала я, и он отпустил мою руку. — Вам, девочки, тоже большое спасибо.

Рита и Нэля удовлетворенно улыбались.

— Да, теперь мы можем спокойно отдохнуть! — улыбнулся и Вадим. — Получилось колоссально!

Анна Николаевна кивнула и открыла дверь.

— А заниматься? — воскликнула я.

— Какая там репетиция? — засмеялась Анна Николаевна. — На съемке будет от силы четыре с половиной шага… Не беспокойся, все успеем… Я должна отдохнуть.

Вадим, закрывая за собой дверь, немного помедлил и ободряюще кивнул мне. Лицо у него вдруг стало грустным.

Пока Рита и Нэля примеряли мне различной длины косы, я смущенно перебирала в уме наш разговор с Вадимом, такой немногословный, но красноречивый. Хорошо, что вовремя пришла Анна Николаевна, а то гримеры могли бы узнать что-нибудь лишнее.

Сумерки сгущались, и я поспешила к Анне Николаевне. На мой тихий стук в дверь никто не ответил, и я нерешительно окликнула:

— Анна Николаевна, вы отдыхаете?

— Кто там? — послышался недовольный голос.

— Это я, Рая. Уже темнеет…

— Я же сказала: сиди и жди. Дай отдохнуть хоть капельку!

Я постояла еще секунду у закрытой двери, но Анна Николаевна ничего не добавила. Мне пришло в голову, что на верхней палубе будет темно и нужно самой поискать место для репетиции. Я пошла по пароходу. Кроме как в столовой, репетировать было негде, но я не знала, хватит ли там места для завтрашнего танца. Может быть, я лукавила перед собой, но мне хотелось посоветоваться с кем-нибудь. Я осторожно подошла к каюте Вадима и постучала. Никто не ответил. Я стукнула еще.

Соседняя дверь открылась, и выглянула Мая-художница.

— А, входите, пожалуйста! — воскликнула она, словно я стучала в ее дверь. — Входите!

Я вошла и увидела Маю-администратора и белокурую Лену-ассистента.

В каюте было одно нижнее и два верхних места. У окна стоял узенький стол, больше похожий на гладильную доску. На нем были поставлены две чашки с чаем, а на другом конце разложены бумаги, в которых что-то отмечала Лена. На середине стола горкой лежали старинные башкирские украшения.