Алевтина — Алька Рябова — прыгает-греется с ребятишками у костра. На дворе июль, жарко. А они на берегу озерка прыгают около огня. Не вылезали из воды по часу. До того доныряют, бывало, что воздух, накаленный солнцем, кажется холодным-холодным. Мальчишки и девчонки трясут худенькими задками над костром, хохочут, подтрунивают друг над дружкой. Зябко, весело!

И потом, уже в юности, хорошо около озера мечталось в такие вот белые ночи. Сидит девчонка на берегу. От запаха цветов голова кругом. Алька книгу в сторону — мечтает. Вот она уже закончила ФЗО. Хорошо бы, направили в свой лесопункт, где работают мама и папа. Аля Рябова тоже хочет работать в лесу. Но она будет строить. Она учится на штукатура. Веселая работа.

Но закончили ФЗО, и какой-то равнодушный дядя заслал их туда, где нечего было строить. Начались нудные «разные» работы. Негде показать мастерство! Потом после хлопот и протестов девушек перевели в райцентр, на отделочные работы нового Дома культуры.

Вроде бы все вошло в свою колею, не приглянись тогда Аля Рябова секретарю райкома комсомола: активная-де, бойкая комсомолка, нечего ей с кельмой на лесах плясать.

Выдвинули Алю комсоргом группы. Кажется, справилась. Потом избрали в члены райкома. Стала Аля штатным инструктором. Стала ребят поучать, как надо жить и работать, повышать знания. А сама знаний не повышала: некогда.

«Вот начну с нового года... Вот заочно буду учиться...» А тут очередные выборы. В члены райкома больше не избрали. Куда теперь?

Стала Аля учеником библиотекаря, а потом и библиотекарем в лесном поселке. Прошел год, видит: читатели грамотнее ее. Многие откровенно сердятся: «Не за свое дело взялась!»

У Али Рябовой хватило совести просить другую работу. «А заведовать клубом ты сможешь?» «Кто его знает! Надо попробовать». Будто нарочно о настоящей ее специальности никто и не вспомнил. «Грязной» она казалась уже и самой Але. Так в трудовой книжке появилось: «Библиотекарь, зав. клубом».

А сейчас Алевтина Ивановна Рябова «несет уже две нагрузки»: заведует клубом и выдает книги. Работа ей не по душе. «Скучно до отворота», — пишет она в письмах Феде.

Федя грозится, что после демобилизации (он четвертый год служит сверхсрочно) приедет и возьмется за учебу Алевтины Ивановны основательно. Алевтину Ивановну даже радуют его выговоры («Заботится, милый!»), но у самой до учебы все как-то руки не доходят. Да и куда торопиться? Федя демобилизуется, приедет, вместе и нажмут.

Федя занимал все ее сердце. Он появился неожиданно. Она работала тогда в соседнем лесопункте завклубом. Любила ходить на танцы: «почётили» кавалеры. В тот вечер чаще других ее приглашал шустрый такой старшина. Слово за слово — разузнала: дружок у него работает на лесопункте, так он к дружку приехал на побывку. И сам лесорубом был до службы.

Понять дал: холостой. Но Алевтина Ивановна не особенно поверила. И все же была рада, помолодела, птичкой вспархивала, как только старшина подходил, протягивая руку, звал на танец.

Но вечер закончился неудачно. Была в поселке компания. Работали ребята кое-как, а выпить любили. Подебоширить были тоже большие мастера. Как обычно, их принесло в клуб. Один нагловатый такой (и раньше надоедал Алевтине Ивановне) из-под носа старшины потащил ее за руку. Тогда старшина взял хулигана за ворот, покачал из стороны в сторону, пока тому не заикалось, да и закатил новому знакомцу оплеуху.

Дебоширы готовы были разорвать старшину. С помощью Алевтины Ивановны ему удалось укрыться в пустой комнате. Ночь прошла в радостной близости и тревоге, а утром старшина уехал. Через месяц пришло письмо. Оно, как самое дорогое, и сейчас лежит в ее комоде. Старшина писал, что не может забыть того вечера, только и думает о нем (ясно было: «о ней»).

Алевтина Ивановна в ответе осторожно дала понять, что и ей вечер очень памятен. Пошла переписка. А через год старшина снова гостил у них на лесопункте, хотя дружка его здесь уже и не было.

Алевтина Ивановна косит глазом, смотрит на фотографию Феди. Она мысленно читает Федины слова на обороте карточки: «Не забывай, что ты моя, и твой навеки буду я».

«Не беспокойся, Феденька... Раз надо, ждала и еще буду ждать. Но ведь можешь же ты демобилизоваться поскорее? Приезжай!»

Алевтина Ивановна слышит, как у соседки скрипит пол под табуреткой, поднимает голову, глядит на тех двух, что за окном, и сожалеюще вздыхает: «Бедная инженерша... Видно, хорошо насолил тебе чернявый! В избу не пустила, а сама маяту маешься — не спишь».

Ей становится жаль этих людей, особенно теперь, когда она думает о Феде. «У нас, Феденька, никогда так не будет, как у них, верно?» Алевтина Ивановна улыбается фотографии и даже подмигивает ей, как живому человеку.

Глава седьмая

Третий час. Ночь идет к концу. Скоро первая смена дорожных рабочих пройдет мимо Дашиного окошка. Надо бы перехватить здесь бригадира, сказать ему об изменениях на прокладке трассы. У Даши из головы вон, что Саша наказывал: «Предупреди дорожников с вечера: пока у Старого ручья делянки не будет».

Даша с досадой посмотрела в окно: сидят. И Роман Фомич не уходит. Видно, рад старик, что нашел собеседника. Только непонятно, о чем они могут толковать?

Что предпринять? Если пройти к опушке леса по задворью, ее не заметят. А выйдет на дорогу в лесу и перехватит бригадира. Потом спать.

Она накинула шерстяной связанный мамой платок и вышла в коридорчик, как всегда, стукнув дверью, чтобы соседка знала об уходе. Сейчас-то не надо было этого делать, только поздно спохватилась, привычка подвела. Но у соседки тихо, спит, наверное. Тем лучше.

Ей опять вспомнилась мама.

Даша тогда только что приехала из города. От Владимира. Вошла в избу и поразилась: потолки, печка, плита сверкали голубоватой белизной; тесаные стены в кухне, полати, переборка к запечью — все заново покрашено веселой голубой краской; горница оклеена светлыми обоями, пол тоже покрашен, блестит, хоть глядись в него.

— Мама, ты это все сама? Зачем тебе понадобилось так убиваться?

— Эк, сказала: «Убиваться»! А вдруг помру, люди придут проститься, посмотрят: стены ободраны, потолки, печки что в той кузнице. Обои мухами засижены... Что скажут? Вот, скажут, как она жила! На народ выйдет, вроде и человек. А дома — пататуй пататуем. Слонялась, видно, из угла в угол, вот с грязи все и лопнуло.

— Да не все ли равно, что скажут люди.

Мама поджала губы, гневно посмотрела на Дашин живот (он тогда уж очень заметен стал) и сказала только:

— Ой, Дарья! Ничему-то, видать, я тебя не сумела научить. Попомни мать-то: поздно будет колодец рыть, когда люди пить запросят. Вишь у тебя какое понятие: «Не все ли равно, что люди скажут...» Эх, девка! Да ведь ты уж сама-то на той мети ходишь. И все на глазах у людей.

«На той мети» — по-маминому означает «на той отметке, на той поре, скоро уж...»

Как Даша поняла ее! И «пататуй» тоже хорошо памятен. На мамином языке это никчемный, никому не нужный человек.

В соседях жил до старости, по словам мамы, несусветный лодырь, мужик-бобыль по прозвищу «Пататуй». Так жил, бедолага, что, когда помер, никто не хватился, никто не проведал, никому до Пататуя не было дела. Так и лежал в своей хибаре пять дней. Да и до могилы его проводить никто не пришел.

Наверное, только одна такая есть на свете мать, как Дашина мама. Когда родилась Ирочка, соседки языки измочалили, гадая о Дашиной судьбе больше, чем о своей собственной. Находили дело, сидели в кухне, заводили речь издалека:

— Дайкося, думаю, понаведаюсь в суседи, хошь поговорю, узнаю, как народ-от живет...

А потом уж будто к слову:

— Какова роженица-то? Ребеночек-то каков? Имечко-то какое дали?

Мама и виду не подает. Сладко ли ей слушать намеки на вдовье положение дочери при живом муже? Даша, сидя в горенке, все слышит. Слышит, как мама обряжается у печки, слышит ее ровный, совсем обычный голос: