Прибегли: горит, полыхает. Стон, вой! Бомба-то всю середину зданья напрочь вынесла вместе с ранеными, вместе с персоналом... Ну, а в крылах-то зданья все еще люди кричат в огне! Галя — туда. Я не отстаю. Она по лестнице наверх, я за ней. Кругом что-то бесподобное делается. «Галя! — хватаю ее. — Галя! Куда ты?» Молчит и дальше, дальше...

Бальнев вдруг схватил себя за волосы, уронил голову в колени. Стукнул лбом в багорик и замычал что-то непонятное.

У Владимира мурашки пробежали по плечам.

Бальнев видел сейчас перед собой и лестницу и свою Галю в те минуты, когда, может быть, на ходу седела его голова. И опять Владимиру фигура Бальнева напомнила отца, хотя внешне вроде и не было никакого сходства.

Владимир робко тронул Бальнева за локоть.

— Ну, полно вам... Что уж!..

Но Бальнев еще некоторое время сидел так. И снова заговорил, продолжая жить в том далеком, а для него всегда близком времени.

— Забежали мы в одну палату, а там!.. Вспомнить страшно: ребятишки малы больны да ранены! Что рёву! Схватил я трех ребят кряду — отколь силы взял? — в узел спеленал их, в одеяло: на улице, думаю, отдышутся. И — вниз. Галя с ребятенком за мной. Раз сбегали, второй. Водой внизу обливаемся, головы тряпьем замотали. Но чую: горим вовсе! Третий раз нас не пущают. Какой-то чин ошалел совсем, кулак мне под нос показывает: по-русски, мол, тебе говорят: рухнуло там все. А Галю бабы держат, не пущают. А она все одно только, помню, кричит: «Пустите! Там дети!»

Ну, вырвалась-таки. Я тому чину тоже намахнул маленько так в грудь — и за Галей. Подбегаем к месту, где, значит, палате с ребятами быть, а там уже пусто. Все улетело, осталась площадка только у лестницы да дверь в палату, туда, к ребятишкам-то, висит, как на смех. Распахни ее, дверь-то, и ступай себе сразу в преисподнюю. Мы — обратно, ко второму этажу. И там все рухнуло. Мы, выходит, висим, что ли сказать, где-то в воздухе, как птицы. Лестница-то чудом каким-то торчит у стены.

Бальнев снова оборвал резко, замолчал, со всхлипом хватанул ртом воздух и уже после большой паузы докончил тихо:

— Да... А лестница в тот миг возьми и брякнись. И померкло все.

— Как же... Почему же вы остались живы? — тоже задохнувшись, спросил Владимир.

— И правильно. Не надо бы мне... — живо согласился Бальнев. — Да не довелось, вишь. И пошло все в другом направлении. Ее, Галю-то, откинуло от меня. Там она и... сгорела. А меня надо же было каким-то чудом при крушении-то выкинуть на улицу.

Так... Лежу я, значит, в госпитале. Орден почему-то вышел из Москвы. Мол, за геройство. Какое уж там геройство, если разобрать?!

Он опять умолк. А Владимир увидел перед собой эту маленькую Галю так ярко, что, казалось, она жила в нем самом.

И вдруг рядом с нею возник другой образ. Уже не Галя, а Даша сурово и непреклонно глядела на Владимира так же, как тогда в городе, когда она повернулась от порога и ушла, не сказав ни слова на прощание.

Свои же собственные слова, сказанные ей тогда, звучали у Владимира в ушах: «Ты с ума сошла! Зачем нам ребенок? Ведь тогда к черту консерватория! Ребенок свяжет нам руки! Нет. И не думай. Я знаю одного врача. Еще не поздно».

Глава шестая

Владимир со страхом поглядел на Бальнева, точно опасаясь, не подслушал ли он его мысли. Но тот сидел в каком-то оцепенении.

«А что я сделал? Не оценил Дашиной любви? Так она сама меня бросила. Не ушла бы тогда, осталась да сказала бы твердо: «Хочу иметь ребенка», — что я, зверь, что ли? Обдумали бы вместе, может, я и согласился бы...

Правда, тогда я жил с другой. А кто не ошибается? Молод, один. Даша не хотела жить со мной в городе. Ей нравилось с мамой. Не силой же было тащить ее к себе!

Да, она во всем виновата. Мамаша тоже тогда говорила, что Даша очень много о себе думает. Следовало поставить ее на место. Правда, она не знала, что я живу с другой. Но я артист! Мне нужна свобода».

И будто по глазам Владимира ударили. Перед ним возникла телеграмма: «Ирочка умерла хороним пятницу Даша».

Он долго не мог понять, какая Ирочка. И наконец-то дошло, что это Дашина дочь и, скорее всего, его дочь. (Он не шутя задумывался: «А моя ли это дочь?») И написал в ответ, что он, дескать, очень сожалеет, но у него спектакли, выехать не может, хороните без него.

И денег — впервые за все время! — денег послал. Что-то рублей пятьдесят, кажется. Деньги-то не надо было посылать. Дочери он не знал, не видал. С Дашей уже не жил. Нет, это в самом деле было глупо с его стороны — посылать деньги.

«Прошу вас выйти и не беспокоить людей по пустякам!» Почему она сегодня так поступила? Не выслушала, ничего не спросила... Ну, тяжело ей без мужа, можно, конечно, поверить. А ему легко? Все завидуют, подсиживают, не дают хода.

Из театра тоже пришлось уйти. А все глупая ревность толстого пустозвона-режиссера. Осел! Вообразил себе какие-то особенные отношения между своей женой и Владимиром.

Убрали Владимира, конечно, не из-за ревности, а припомнили разговорчик один: «Хватит! Давайте роль, а статистом можете сами быть, вам подойдет». Только и было сказано режиссеру. Но все полетело к чертям собачьим!

Директор тоже хотел доказать, что он великий артист. А Владимир прямо заявил: «Насколько я понимаю, для игры на сцене нужны данные». Директор, как видно, принял на свой счет. Ну что же, так и следовало!

Зато каков результат: «Владимир Обухов отчислен из театра за отсутствием творческого роста». Вот так приказ! И написал-то, подлец, безграмотно... Ну, подожди! На периферии талант быстрей заметят. А там и в область. В столицу... Владимиру еще всего-то двадцать шесть лет.

Недавно мама приезжала в театр. Ходила к директору. Странно, но она не поделилась с Владимиром. Как воды в рот набрала. Все как-то в сторону глядела. Потом Владимир узнал, о чем напел ей директор. Ну, ничего! Мамаша всегда была покладистой. И, слава богу, ни в чем Владимиру не отказывала.

Проклятые комары! Кусаются, как собаки! И курить больше нечего.

Владимир снова почувствовал и назойливо знойное комариное гудение и зуд сразу в десяти местах.

А перед глазами до одури однообразно все текут и текут бревна. Белая ночь кончается. Солнце уже зажгло вершины сосен на другом берегу Вайнушки. Крикнула ранняя кукушка. Треснула дробь — это дятел. И звонко встретил солнечный свет лесной конек.

Алевтине Ивановне приснилось, будто соседкин знакомый лезет в окно. Она и во сне понимает, что это во сне. Стоит только заставить себя проснуться, и страхи исчезнут. Но проснуться она сама не хочет. А «чернявый» уже в комнате, уже подходит к кровати... Она замирает. Зная, что все это ненастоящее, она ждет, нетерпеливо ждет. Ей мнится, будто он склоняется над нею щека к щеке, и все лицо ее обдает жаром.

Страшный грохот разбудил ее. Она испугалась по-настоящему. Что такое? Уж не срывают ли дверь с петель, — «грохота» не было, просто Даша неосторожно передвинула табуретку. Алевтина Ивановна прежде всего бросилась к окну: соседкин знакомый там. Кто еще с ним? Неужели женщина? Нелепый вид Бальнева поначалу смутил Алевтину Ивановну, но вскоре она поняла, что это Роман Фомич.

Она накинула халатик, распахнула окно: чего ей стесняться? Все одно не спится. Солнышко всходит. Она сядет к окошечку, погреется. Наплевать ей на ухажеров инженерши!

Она обнаружила, что щека у нее и в самом деле горит, точно оплеуху кто залепил. Это солнышко добралось до ее подушки и через стекло нажгло кожу.

А про оплеуху не зря вспомнилось. С оплеухи-то у Алевтины Ивановны началось знакомство с Федей.

Федя, Федя... Ты служишь в своей Карелии и не знаешь, что делается на сердце у Алевтины Ивановны в эту белую ночь. Нет, знаешь. Обязательно должен знать. В Карелии сейчас тоже белые ночи. Федя думает о ней.

Перед Алевтиной Ивановной возникла вдруг родная деревня, луг с озером за околицей Белой Горки.