На фоне леса, далеко, на горке, он увидел ветряную мельницу, ну совсем такую, как наша, может, только сложенную из камня, кто ее знает, ему так показалось. Она не махала своими длинными широкими крыльями- шмыгами, потому что стояла тишина, воздух был неподвижным, казалось, даже густым, однако парни шли сквозь него легко, словно летели, не касаясь земли.

Странно, но только сейчас Колотай подумал: а как они с Юханом будут разговаривать, если тот не знает ни слова по–русски, а Колотай — ни слова по–фински? А может, Юхан только прикидывается, что ничего не понимает по–русски? Нужно проверить… Он налег на палки, догнал Юхана, стал идти с ним рядом. Тот подозрительно посмотрел на него, но не остановился.

— Юхан, ты понимаешь, что я тебе говорю? — спросил по–русски.

— Понимаю, Юм–мяр–рян, — растягивая и нажимая на «р», ответил Юхан. — Не все, но немного понимаю.

— Хювя он! — воскликнул Колотай по–фински. — Хорошо! — и отстал от Юхана, давая ему идти первым.

IV

Начало было хорошее — хювя он! — они вернулись поздно, начинало смеркаться. Небо, которого просто не было видно — одна серость, постепенно темнело, приобретая цвет и чувствительную тяжесть. Парни хотя и устали, но были довольны. В рюкзаке у Колотая лежал еще, наверное, теплый заяц–беляк, который на свою беду попался им на просеке и которого Юхан уложил на снег с первого выстрела. Это было уже в конце их маршрута, они возвращались и были близко от дома.

Из всего, что сегодня видел и пережил Колотай, можно было сделать вывод, что Юхан — хороший лыжник, что он идет не хуже его, Колотая, может, только менее выносливый и тренированный, потому что не ходил на длинные дистанции, для него двадцать километров — это предел, а нужно научиться преодолевать много больше. Нужно время, чтобы организм постепенно свыкся с дополнительной нагрузкой.

За ужином хозяин расспрашивал их, как чувствовали себя в дороге, устали ли, смогут ли завтра опять стать на лыжи и махнуть по тому же маршруту, добавить еще километров десять–пятнадцать. Сначала говорил Юхан, и по его тону можно было понять, что он чувствует себя бодро, не устал ничуть, — так показалось Колотаю. А сам он сказал, что они шли хорошо, резво, не переутомились, хотя ехать лесом по целику тяжело, невозможно развивать нужную скорость, как по ровной дороге или слежавшемуся снегу, на котором лыжи не проваливаются, а идут поверху. Снег был мягкий, сыпучий и летучий, как пух, он еще не слежался, хотя уже прошло два месяца зимы… Два месяца зимы, два месяца войны. Там, на линии огня, на линии Маннергейма, умирают люди — с одной и с другой стороны, а он сидит себе тихо, и рад, что уцелел, не лег костьми там, на заснеженной глади Кривого Озера, где полегли его товарищи–друзья. Как можно оставаться спокойным, как можно играть в какие–то лыжные походы и неизвестно для чего? Хапайнен не говорит, что он задумал и какой у него план, но теперь Колотай догадывается, что дорога их лежит не на Восток, а на Запад. А на западе, что знает даже школьник, находится Швеция. Не туда ли они вострят свои лыжи? В конце концов, теперь он во власти обстоятельств, которые пока что складываются вроде в его пользу, значит, не нужно спешить, подгонять события, пусть все идет самотеком, точнее, так, как планирует это хитрый финн Якоб Хапайнен — Серебряный…

Он возвращается к реальности, слышит чужой непонятный язык, видит за столом слева от себя Хапайнена и его сына, а справа — его щуплую жену Марту в неизменном чепчике синего цвета, из–под которого на шею выбиваются светлые, овсяного цвета волосы с вьющимися концами… Наконец, они о чем–то договорились, как по команде посмотрели на него и улыбнулись: не иначе, говорили о нем. Но что — только им известно. Не станет же он из–за этого на них злиться. Его и так здесь приняли как своего, а могло быть совершенно по–другому. Вспомни наручники, которые показывал Хапайнен в начале их дороги, а потом спрятал в карман…

Все умолкают, устанавливается тишина, но лишь на минуту, собирается говорить хозяин. Он постучал вилкой по тарелке и начал:

— Если все будет идти нормально, если за ночь вы сможете хорошо отдохнуть и не будут сильно болеть ноги, вы завтра снова можете идти на тренировку, только не перестарайтесь. Вы просто должны поддерживать форму, чтобы не опускаться ниже имеющегося уровня. Не ниже! Выше, если сможете — давайте. Что ты на это скажешь, Васил?

— Мне кажется, вы говорите правильно. Знаю по себе: когда пойдешь косить первый день, то назавтра болит все тело, как побитое, но поработаешь несколько часов — и вся боль куда–то исчезает, все становится на места, и ты снова косишь, как нормальный косарь… Возможно, завтра у нас и будут болеть ноги, это не страшно: станем на лыжи и пойдем, норму свою выполним, — закончил Колотай свой длинный монолог.

— Люблю смелых людей, — сказал на это Хапайнен. — Ведь что это за мужчина, если он плачет от боли? Мужчина — солдат, должен быть готов ко всему. За сегодняшний день я ставлю вам «отлично», а завтра — будет видно.

— «Пераначуем — болей пачуем», как говорят белорусы, — вставил Колотай свою поговорку — пусть знают финны.

— А можно понять, — сказала на это хозяйка. — Это очень хорошо, что ты белорус, а не русский. Я русских не люблю…

— Ты снова за свое, — криво улыбнулся Хапайнен, — не можешь успокоиться. Что тебе сделали русские?

— Как что? Ты еще спрашиваешь. Они вон сколько нашей крови пролили. И еще проливают… Вот скоро сыну твоему идти на войну. А с войны не все живыми возвращаются, — уже даже злилась на мужа хозяйка: — А ты — что тебе русские? Не сделали, так могут сделать…

— А вот и не сделают. Я их перехитрю. И не только русских, но и своих. Вот увидишь. Пусть только парни натренируются, укрепят мышцы. Я им поставлю задачку, что они ахнут. И ты тоже, моя верная Марта, — сказал Хапайнен как–то слишком серьезно.

— Если бы так было, как ты говоришь, если бы так было!

Она замолчала — можно было подумать, что злится на своего мужа. Но нет! Такой уж, видимо, был характер у этих северных людей, суровых и готовых ко всему, даже к самому худшему. Вот почему они так упорно защищаются от сильного восточного соседа и не хотят пускать его на свою землю.

После ужина мужчины пошли хлопотать по хозяйству, а хозяйка занялась школьниками. Она их кормила, проверяла уроки, они даже вместе пели свои песни, а ребята помогали ей на кухне: помыть посуду, принести дров, вынести золу и еще делали всякие другие мелкие работы. Колотаю это сразу бросилось в глаза, и он подумал, что воспитание в семье Хапайненов поставлено на надлежащую высоту.

А мужчины пошли в сарай, который находился недалеко от гумна, которое у финнов включало не только ток, но и ригу. А сарай соединялся с гумном навесом, под которым могли стоять сани, санки, возок, телега, всякий сельскохозяйственный инвентарь, даже жнейка или косилка. Хотя у них тут же был и сеновал, с которого сено по чердаку передавалось в сарай, тоже сначала на чердак, а оттуда — на корм животным. Здесь же в пуне стояла сечкарня, они резали сечку и готовили паренку коровам, как это делали и дома у Колотая. Строения эти были просторные, леса у них хватало. Сарай тоже сложен из дерева, из кругляков, но снаружи обшит досками, так что животные были хоть немного укрыты от холода. Как уже заметил Колотай, дома здесь строились с закрытыми дворами, то есть все строения создавали замкнутое квадратное пространство, спасающее людей и животных от пронзительных зимних ветров и снежных завалов. У Хапайненов постройки размещались в два «шаронга», как говорят у нас в Беларуси, — дом стоит отдельно, а перед ним метров за тридцать в один ряд — все хозяйственные постройки. Но та или иная форма размещения построек зависела, видимо, от вкуса или даже средств хозяина: без денег особо не размахнешься.

Что особенно удивило Колотая, так это северное сияние. Оно было таким далеким, но все же нагоняло на человека тоску, затрагивало какие–то особенные струны души, о которых ты никогда не думал и даже не подозревал, что они у тебя есть. Под этим сиянием человек — так считал Колотай — становится маленьким, как песчинка во Вселенной, он превращается в частичку чего–то огромного, бескрайнего, что соединяется где–то там далеко и высоко еще с чем–то большим, и ты уже не сам по себе, а кто–то и что–то, попадающее во власть Вселенной, и не ты собой управляешь, думаешь, решаешь, а управляет и решает за тебя что–то такое, смотрящее на тебя с высоты сотен и тысяч километров, и оно видит тебя — насквозь, — а ты его не видишь, только чувствуешь, какая огромная сила держит тебя в своих невидимых, мягких, но крепких объятиях. И когда начинаешь больше думать об этом, становится даже страшно…