Говоря так, Колотай чувствовал шкурой, что он произносит такую крамолу, за которую дома ему бы не миновать Сибири или Соловков. Но вернется ли он когда–нибудь домой — еще неизвестно, поэтому говорил то, что думал — пусть знают и эти люди, их соседи, которые уже однажды испытали, что значит быть под пятой великой империи.

III

Колотай проснулся вдруг, как от удара: где я? Но постепенно оцепенение проходило: вспомнился вечер, баня–сауна, потом ужин с чаркой, долгий разговор, расспросы. Видно, лишнего наговорил, не стоило так глубоко залезать в политику. Но что уже поделаешь? За столом молчать нельзя, тем более — в его положении. Кто он здесь? Чужеземец, пришлый, приблуда… Вот лежит на чужой постели, в чужой кровати, в чужом доме. Все чужое, и сам он здесь чужой. А что поделаешь? Могло быть и хуже. Разве неделю назад он мог подумать про такой финал? Мог предположить, что его убьют, что ранят, но чтобы попасть в плен живым–здоровым, только слегка оглушенным — о таком не думал, не гадал. А вот ведь жизнь выкидывает неожиданные штуки. Еще и какие штуки! Скорее всего — тупик. И как из него выбираться? Но долой рассуждения! Нужно собираться, нужно тренироваться. Хапайнен что–то задумал. Может, и что–то стоящее. Почему–то к этому человеку у него невольное уважение, может, даже немного похожее на то, какое у него было к своему отцу: он умный, рассудительный, он сделает так, как нужно, он выберет сам лучший вариант из тех, которые есть, — и не ошибется, потому что у него опыт, у него природное чутье — интуиция, которая его никогда не подводила. Ему можно верить… Так и Хапайнен. Он ставит на него, Колотая, сводит со своим сыном. Лыжи, тренировки. Одним словом, дорога. Домой? Недаром финн спрашивал у Колотая, хочет ли он домой. Это ключик к его замыслу. Только куда ведет эта дорога? Вот вопрос: если назад, на восток, то для этого не надо никаких тренировок, расстояние здесь небольшое. Значит, что–то другое. Но что? Ах, как хочется заглянуть за край горизонта, увидеть, что там тебя ждет! Однако потерпи — на хотение есть терпение.

Однако хватит валяться в постели, это не дома, и не в гостях. Тебя ждет какая- то работа, может, даже и тяжелая, а может, и приятная: пилить дрова, колоть чурбаны или пни. Такую работу он любил, это лучше любой физкультуры.

Он надел свой новый спортивный костюм, помахал руками, чтобы убедиться, так ли он на нем сидит, как нужно, и не почувствовал никакой особенной перемены: там была армейская плотная, даже тесноватая форма, а это просторный легкий гражданский костюм, который нигде не жмет, не мешает, не ограничивает. Вот что значит форма! Недаром к ней такое отеческое внимание и уважение в каждой стране, в каждой армии: чтобы твой солдат или офицер выглядел лучше всех остальных. Чего нельзя было сказать о сегодняшней Красной армии, — подумал Колотай. Далеко ей было до бывшей царской армии, очень далеко…

Тут дверь скрипнула — и на пороге показался Хапайнен в обычной домашней одежде: теплых суконных штанах, в валенках–бурках, в синем форменном мундире лесной службы, без шапки. На полысевшей большой голове — серебристый пушок на темени, а немного ниже — такого же серебристого оттенка волосы.

— Тэрвэ, Васил, как спалось? — поздоровался и сразу поинтересовался самочувствием гостя Хапайнен.

Колотай прекратил свои занятия физкультурой, ответил на приветствие и поблагодарил за ночлег — спал он как пшеницу продавши.

— А что это значит — как пшеницу продавши? — переспросил Хапайнен.

— Это значит — крепко, как убитый, — ответил Колотай и стал объяснять: — Когда–то крестьянин возил на ярмарку первый обмолот пшеницы, продавал ее на свои нужды, покупал все необходимое, а потом заходил в шинок, выпивал рюмку–другую, после чего, иногда с песней, ехал домой, затем заваливался спать. И спал как пшеницу продавши.

Хапайнен улыбнулся и сказал:

— Картина очень похожа на нашу. Очень–очень. Только у нас пшеница слабо растет, больше рожь, — объяснил он и добавил: — Кончай разминку, делай пробежку — и пойдем завтракать. Бистро!

Колотай так и сделал, и через минут пятнадцать он уже был готов выполнять все остальные «приказы» своего нового хозяина.

Хапайнен на кухне уже дирижировал своим семейным оркестром: указал Юхану, своему сыну, на табуретку, потом Колотаю, что–то сказал жене, но коротко, как приказал. Та начала носить на стол тарелки с ячной кашей, поставила в центре глиняную миску с селедкой, положила на белую скатерть круглую буханку хлеба, а рядом — большой кухонный нож. Хозяин взял буханку в левую руку, прижал ее к груди, а правой стал резать ножом большие ломти и класть их на неглубокую белую тарелку.

Колотай от этой сценки даже встрепенулся: ну как у нас, все до мелочей. Как давно он не видел такой картины, знакомой с глубокого детства! Как хотелось еще маленькому вот так смело взять буханку хлеба, прижать ее к груди и откромсать ломоть–другой. Но куда там! Маленькому не дадут, скажут — не столько хлеба нарежешь, сколько себя самого. Подожди, подрасти… И вот он вырос. А что дальше?

Покончив с хлебом, Хапайнен вытер руки о край скатерти, перекрестился всей ладонью на икону в углу кухни и сказал всем:

— Будем завтракать. — И сел рядом с Юханом, подвинул к себе тарелку с кашей, вилкой взял селедку из большой миски, потом показал рукой Колотаю, чтобы он сделал то же самое, не стеснялся, и снова начал: — У меня три сына и дочь. Она замужем, с нами не живет. Младшие сыновья — школьники, а вот старший, Юхан, окончил лицей, скоро ему в армию… Война на пороге, а ему в армию… В огонь, под пули. Ты побывал, знаешь, что это такое. А он еще дитя, мальчик — и его в огонь… Не могу, душа не позволяет… У меня есть план, я тебе уже говорил, но детали не будем… Понимаешь? А сейчас ты должен научить Юхана бегать на лыжах. Он умеет, но так, как баба, а нужно, как солдат — быстро–быстро и далеко–далеко. Понял? Тренировка…

Услышанное сильно удивило Колотая. Он даже не знал, что и подумать, как себя вести, что говорить. А Хапайнен, будто соскучившись по разговору, продолжал:

— Я здесь работаю лесником, сотни километров лесных дорог, днем и ночью, на лыжах и на коне, с ружьем. Я охотник, хорошо стреляю. Вот возьми это мясо, дикий кабан. Я застрелил его неделю назад, как раз перед тем боем, в котором ты попал в плен… Счастье, что уцелел. Теперь тебе нужно найти дорогу домой. Понял? Слышал о нашем Маннергейме? Наверняка слышал — линия Маннергейма. Он старый русский генерал, но служить им не стал. Подавил восстание… Они хотели советы… Ну вот теперь советы нам мстят за старые грехи, что мы их оставили. А зачем они нам? Я тоже воевал у Маннергейма, был ранен… И вот теперь мой сын может пойти на линию… Боюсь, что не устоим против вас. Вас много–много, а нас — горстка… Сына нужно как–то спасать. Чтобы не сложил напрасно голову, как твои друзья… Ни за что, ни за что! — повторил с нажимом, чего Колотай от спокойного финна не ожидал.

— Мы напали на вас! Ты в это веришь? Брехня, самая чистая брехня! Пять миллионов нападают на сто пятьдесят. Разве в этом есть здравый смысл? Нет… Просто передел Европы между двумя сильными: ты бери это, а я возьму то.

А когда разберут все, что тогда? Посмотрят, кто больше набрал, и могут разругаться. Еще как! Посмотреть — люди как люди. А как станут что делить — становятся зверями. Забывают, что они люди. Что над ними Бог, а они — его дети… Или слуги… Или рабы… Только не хозяева чужих жизней и судеб, каковыми они себя считают.

Тут дверь открылась и на кухню несмело вошли два мальчика: один рослый, лет пятнадцати, а второй — около десяти, еще дитя, оба стриженные, светлоголовые, в школьной форме темно–синего цвета. Сказали «тэрвэ», не зная, что делать дальше — видимо, решили напомнить о себе.

— Вот это мои школьники, старший Матти, младший Бруно, — кивнул в их сторону Хапайнен. — С ними хлопот больше, потому что вырастут — и в солдаты. А девка что? Отдал замуж — и спокоен… Марта, покорми мальчишек, им уже в школу пора. Ты не забыла?