— Мы же, городские, умнее, — балагурил Дима, — Нас на неделю раньше отпустили.

— Еще и сноб, — заметила сестра, — Любой деревенский мальчишка вам с Толиком Пинчуком даст сто очков вперед на рыбалке, в лесу и в поле. Ты не отличишь чеснок от лука…

— А что такое сноб? — полюбопытствовал Дима, переводя взгляд с сестры на отца.

— Поищи в словаре, — сказал Вадим Андреевич. Он еще статью в газету не закончил и пошел в комнату, где у окна стоял деревянный стол без ящиков, а на нем пишущая машинка, на которой он двумя пальцами усердно отстукивал свои статьи и заметки.

— Послать Толику леща — это идея! — воодушевился Дима. — А то в жизни не поверит, что я тут таких лаптей запросто ловлю.

— Тогда выпотроши его и положи в холодильник, — распорядилась Маша.

— Еще скажешь и почистить?

— И почистить, — сказала Маша.

— Дядя Юра, не женитесь на ней, — сказал Дима. — Будет командовать, как в армии…

Маша вспыхнула и замахнулась на него. Дима со смехом бросился по тропинке к озеру. Мелькая длинными ногами из-под короткой юбки, сестра припустила за ним.

Юрий Иванович задумчиво смотрел им вслед. Все видевшая и слышавшая Лина Вениаминовна выглянула из сеней и заметила:

— Вот так все время цапаются друг с другом… Ладно Дима, но Маше-то уже восемнадцать!

— У вас замечательные дети, Лина Вёниаминовна, — сказал Юрий Иванович, — И Вадим Андреевич…

— Надеюсь, и с зятем мне повезет, — рассмеялась она, однако в ее огромных синих глазах мелькнула затаенная тревога. Оставшись один у яблони, подступившей к крыльцу, Юрий Иванович подумал: вот он, подходящий случай попросить руки их красавицы дочери… И обвенчаться в этой самой чудесной, спрятавшейся за соснами и елями чистенькой церквушке с ласточкиными гнездами. Раз есть храм, значит, должен быть и поп?..

5. Как дальше быть?

Вадим Андреевич встал утром в отличном настроении, выскочил по двор, сделал обычную зарядку, достал из колодца ведро ледяной воды, отфыркиваясь, умылся до пояса. День обещал быть солнечным, пока пышные белые облака загораживали солнце. Надо было бы сбегать на озеро и выкупаться, но привычка делать зарядку… Он уже не раз задумывался о великой силе привычки в жизни человека. В молодости он этого не замечал, мог в любое время пообедать или поужинать, нормально спал в разных местах, не уклонялся от новых знакомств, увлекался спортом, рыбалкой, а вот теперь, когда перевалило за пятьдесят, выработались стойкие привычки, подчинившие его жизнь своему раз и навсегда заведенному ритму: завтракал в девять, обедал в два, ужинал в семь часов, около часа засыпал, отложив книжку. Лучше всего работалось в первой половине дня, после обеда немного дремал на диване, опять же с книжкой. Вечером после ужина удил с лодки неподалеку от берега. Брали окуни и плотва. Стоило нарушить этот ритм, как начинало мучить беспокойство, какая-то неудовлетворенность, что не все идет как надо. Даже спали с женой два раза в неделю в определенные дни, но тут привычка летела ко всем чертям, когда он, например, видел Лину на озере в купальнике или в жаркой бане, где они чаще всего парились вдвоем. С приездом сына Вадим Андреевич сначала мылся с ним, а потом дожидался жену. Лина любила, чтобы он попарил ее березовым веником на полке. Распластавшись на почерневшей полке, жена напоминала белорыбицу. Груди у нее были на удивление упругими и почти не отвисали, полные ноги белыми, гладкий живот в меру, а ослепительно молочные ягодицы, как у римских скульптур в Эрмитаже. От хлесткого веника они розовели. В жаркой бане они не позволяли себе вольностей, все-таки возраст, да и сердце бухало от сухого жара, но ночью он приходил к ней, а если, расслабленный после многих чашек душистого чая, засыпал, Лина будила его. В постели они сохранили пыл молодости, разве что ласки их стали более продолжительными и доставляли еще большее удовольствие. Все, казалось бы, уже известно и все-таки в накале страсти было всегда нечто и новое.

Он деятельно занялся оборудованием верхней летней комнаты, внизу, особенно с приездом гостей, стало тесно, не спать же летом на русской печи? Да и Дима уже был не маленький. Вадим Андреевич обил комнатушку выструганными досками — у него был электрический строгальный станок — притащил туда две железные кровати, которые предусмотрительно купил в сельмаге, когда еще что-то можно было купить, а Лина прибила старый коврик. Однако сообразительный сын заявил, что наверху будет спать он, ну а как приедет на каникулы сестра с Юрой, он, так и быть, им уступит свою комнату… Ошарашенные родители переглянулись, мать спросила, с какой же это стати Маша и Юра будут спать наверху? Сын спокойно ответил, что они давно уже спят вместе и скоро поженятся.

— С чего ты это взял? — спросила мать.

— Дядя Юра обожает нашу Машку, а она, как познакомилась с ним, отшила Костю Ильина…

— Отшила? — покачал головой отец.

— Ну да, сказала ему, чтобы не встречал ее на Университетской набережной и не звонил, если не хочет, чтобы ему дядя Юра рыло начистил…

— Дима, где ты таких словечек нахватался? — всплеснула руками мать. — Вроде бы раньше я от тебя подобного не слышала?

— Ты послушала бы, как мужики у нас во дворе говорят, когда водку жрут из горла на детской площадке, — улыбнулся Дима. — А здесь? Да местные без мата и двух слов не скажут.

— А тебе-то зачем повторять эту чушь? — вставил отец.

— Я и не повторяю, — отмахнулся сын — Я мат не терплю.

— Дима, я не хотела бы, чтобы ты был похож на этих нечистоплотных, грубых мальчишек, что собираются в нашем подъезде в городе, — сказала мать.

— Я обещаю тебе, что буду похож сам на себя, — рассмеялся сын.

Ровно в девять Вадим Андреевич уселся за большой деревянный стол, за которым они обычно ели. На столе стоял эмалированный чайник, тарелка с нарезанным хлебом, простокваша в стаканах и больше ничего: ни сваренных всмятку яиц, ни бутербродов с колбасой или сыром.

— Великий пост? — обведя стол взглядом, поднял Вадим Андреевич глаза на жену.

— Мы с мамой обшарили весь холодильник, там образовалась Торричеллиева пустота, — заметил Дима, пододвигая к себе стакан с простоквашей.

— Нет кофе, кончается сахар, никаких круп, соль на исходе и спичек осталось два коробка, — перечислила жена, — Что будем делать, мой дорогой борец за справедливость?

— В газетах пишут, что нужно пояса затянуть потуже, — вставил сын, — Можно и зубы на полку. Но это, по-видимому, относится к пенсионерам.

 — Поедем по магазинам, — предложил Вадим Андреевич.

— Не смеши! — возразила жена. — В магазинах пусто, хлеб и тот дают со скрипом, говорят, мы дачники, тут не прописаны. Местные хоть что-то получают по списку, а нам ничего. И смотрят как на врагов!

— В Ленинграде еще хуже, — сказал Дима, — Там все кооператоры скупают и перепродают втридорога. Тут хоть спекулянтов не видно.

— Шутки шутками, а что же нам делать? — невесело взглянула на мужа Лина Вениаминовна. — Местные ничего, кроме молока, не продают, да и то вместо денег предпочитают консервы или водку.

— Им самим жрать нечего, — подал голос Дима.

— Сын, мне не нравятся твои выражения, — поморщился Вадим Андреевич.

— Хорошо, им кушать нечего, — насмешливо поправился сын.

— С голоду мы, конечно, не умрем, — сказал Вадим Андреевич. — Рыбы я наловлю к ужину, из молока можно творог делать, а там, глядишь, куры начнут яйца нести…

— Дай Бог, к осени, — вставила Лина Вениаминовна. — Да и кур-то немного — одни петушки.

— Давайте утку зарежем, — предложил Дима. — Пока Машки нет. Приедет — ни за что не даст. Она за каждую живую тварь трясется, даже мух не убивает, а полотенцем гоняет из комнаты!

Дела принимали крутой оборот: с питанием все хуже, хлеб перестанут продавать и тогда в стране полный голод! А депутаты все дерут горло на сессиях; пишут, что у них там в буфетах по льготным ценам все есть, даже икра с осетриной… Неужели народ не способен прогнать эту севшую ему на шею гигантскую ораву проходимцев всех мастей. Куда ни плюнь, попадешь в новоиспеченного президента, председателя парламентской комиссии или депутата, экономические связи между республиками рвутся, как гнилая паутина, заводы сотнями встают, цены стремительно растут, а деньги печатают и печатают, превращая их в мусор. Теперь без бутылки водки воз дров не привезут! Как в средние века, везде натуральный обмен: я тебе пшеницу, а ты мне — металл или бумагу. И так на всех уровнях: от государства до любого человека. Вот тебе и перестройка! От одного слова оторопь берет, а демагоги и продажная пресса все квохчут: «Перестройке альтернативы нет!»