Он докурил папироску. «Выйдем вместе, — сказал Тобольцев. — Я к Марье Павловне».

— Да, теперь можно… Стемнело… И я с вами!

Они вышли. На Арбате кое-где сохранившийся газ бросал призрачный, умирающий свет. Было пусто, но чем ближе подвигались они к центру, тем больше оживали темные, странные улицы. Возбужденная огромная толпа заливала площадь у памятника Пушкина. Посреди валялся труп извозчичьей лошади; саней уже не было. Костры догорали, и было что-то жуткое в их красных, дрожавших бликах, и мрак, надвигавшийся за ними беззвучными волнами, казался еще зловещее. Около киоска шумела толпа.

Вдруг промчались сани. Один из седоков закричал, маша руками:

— Товарищи, отомстите!.. — Толпа загудела.

— Пойдемте скорее! — шепнул Зейдеман, дергая Тобольцева за рукав. — Стреляли в толпу, — сказал ему какой-то рабочий. — Неужели? Где же?.. — Э, барин!.. Сколько схваток было!.. Я еле ноги унес… — Чужие люди подхватили и охотно рассказывали. Все больницы переполнены убитыми и ранеными… А на Курской дороге ломовики растерзали двух… — Какой кровавый бред! — сказал Зейдеман и закрыл глаза. — Возможен еще залп… — Какое безобразие!.. Люди идут по делу… За что стрелять? — спросила пожилая, полная дама, обращаясь к студенту. — Оленька, пойдем!.. — Барышня и гимназистик, весело болтая, спешно пробирались к панели. — В самом деле? Что такое? — говорил господин в бобрах. — Мы мирные люди… Разве мы бунтуем? — Мирным людям надо в погреб спускаться! — сострил кто-то. Смех раскатился по площади, здоровый, молодой, вызывающий смех… Лицо какого-то парня вынырнуло из толпы. Он махал над головой бумагой, призрачно белевшей во мгле. — «Известия»! «Известия»![293] — кричал он. — Дайте сюда! — крикнул Тобольцев. — Достал!.. — радостно смеялся тот. — Андрей Кириллыч, это опасно… Я ухожу… — Читайте! Читайте! — послышались возбужденные голоса. — Мы будем спички жечь! — Тесным кольцом сомкнулась толпа вокруг. Спички вспыхивали и озаряли девичьи глаза, молодые улыбки, загорелые черты рабочего, бобры воротника, белый платок на голове прислуги. — Тише! Тише!.. Ничего не слышно!.. — Громче, пожалуйста, читайте! — Боже мой, какой шум! — Что он прочел? Вы слышали? — Ах, досада! — Не толкайтесь, пожалуйста, господин! На улице всем места хватит…

Тобольцев на себе чувствовал, как растет настроение толпы, как оно заражает… Он забыл о Зейдемане, а когда оглянулся назад, его уже не было… Номер «Известий» был вчерашний, но и его слушали проникновенно, с глубочайшим интересом. Новые лица протискивались ближе. — Что такое? Что такое? — «Известия» читают… — Господин, будьте добры, прочтите еще! — Тобольцева волной отнесло дальше, к улице. Его окружала уже новая толпа. Опять вспыхнули спички… Из тьмы прямо на Тобольцева глядело хмурое бородатое лицо, в картузе, с сросшимися на переносье темными бровями, с угрюмым взглядом запавших глаз. — У-лю-лю!.. — вдруг загоготали мальчишки где-то вдали, и раздался смех. — Ай-да, парни! Спугнули… — Будет им подслушивать-то! — Тише вы!.. Ничего не слышно!..

Вдруг отчаянный вопль пронесся над толпой: «Солдаты!.. Солдаты!..» Женский крик… плач ребенка… Толпа ахнула, шарахнулась как-то нелепо, потом неожиданно сгрудилась… Кинувшиеся безотчетно навстречу, вдруг повернули назад, в паническом ужасе давя друг друга… Толпа смешалась опять и растаяла мгновенно… Площадь опустела…

Тобольцева бросило вправо, вперед… Он чуть не упал… Непреодолимая волна вынесла его и втолкнула в двор какого-то дома на углу… Он дышал с трудом… Тут были простые женщины, нарядные барышни, мастеровые, студенты — все, кто мирно гулял, ища новых впечатлений, кто шел по своему делу, кто участвовал в стычках с полицией… И теперь все смешались в этой мгле, все взволнованно молчали, чувствуя веяние смерти над собой. Только в жестах женщин, хватавших за руки чужих им мужчин, в этих наивных и нелепых жестах кричал невыразимый никакими словами животный ужас.

Вдруг кто-то истерически заплакал на высоких нотах… «Тише! Тише!» — раздались испуганные голоса… И среди разом наступившей тишины донесся близко мерный, четкий топот шагов по промерзлой мостовой и ритмический, слабый звон.

Вдруг дворник, растолкав толпу, подошел к воротам. С визгом тяжко захлопнулись они. Из мрака на свет костра выплыло лицо околоточного, затем его фигура. Он прижался усами к брусьям железной решетки.

— Все свои? — вполголоса спросил он дворника. — Кто чужой — выведи!..

Жуткое молчание… Дворник, пожилой и бородатый, с сросшимися на переносье бровями, хмуро глянул в толпу, по которой бегали гаснувшие блики, и медленно обвел ее угрюмыми запавшими глазами… Толпа застыла. Она, казалось, не дышала. Пытливые глаза прошлись по лицу Тобольцева и замерли на нем. Они оба узнали друг друга. «A!.. вот что…» — подумал Тобольцев как-то удивительно спокойно, словно этого ждал… Следующая секунда показалась ему вечностью.

— Свои, — угрюмо бросил дворник и решительно запер ворота… Толпа ахнула и шевельнулась… потом опять замерла.

Но рысьи глаза из-за брусьев решетки все пронзали толпу, словно шарили по ней.

— Свои ли? — Ну, чего там? Аль не знаю? — Ну, то-то… — Усы пошевелились и вдруг пропали.

— Трах-тах-тах-тах-тах… — защелкало во тьме… Раз… другой… Это стреляли вдоль улицы…

Только через час, рискуя ежеминутно быть подстреленным и сделав огромный крюк, Тобольцев попал на квартиру Майской. Там было людно. За чайным столом Софья Львовна вслух читала последний номер «Известий». Все слушали напряженно и хмуро. Один Потапов сиял.

— Жребий брошен! — сказал он, пожимая руку Тобольцеву. — Ты это знаешь?.. Только что со станка… Последний номер… Его привез Федор Назарыч.

— Он ранен, — сказала Бессонова.

— Ах! И вы тут? — Тобольцев радостно жал ей руки.

— Сейчас из дому… С детишками ночевала и обедала… Хорошо как дома поспать!.. А Павел совсем без ног… Я ему говорю: «Зря ходишь!.. Сама приду, когда можно». Ну какой смысл искать? Это в Москве-то!? Ха!.. Ха!.. Мала деревня!

— Не требуйте логики от любви, Надежда Николаевна!

— И то правда!.. Он хотел зайти за мною… Чудак!.. Боится, как это я в темноте пройдусь! — Она звонко расхохоталась.

Федор Назарыч вышел из спальни Майской под руку с хозяйкой. Его заметно лихорадило. Пожатие руки было слабо. Глаза без очков непривычно щурились. Голова была обвязана, как чалмой, полотенцем.

— Угораздило!.. — сказал он, стараясь быть развязным. — Вовремя свалился… Этакий черт!

Его уложили на кушетку. Все здесь знали, что он был в Совете рабочих депутатов, что это он печатал резолюцию последнего заседания.

— В сущности, восстание уже началось, — говорил Потапов. — Оно, как пожар, разлилось по городу. Ваше решение принято post-factum.

— Уступаем силе вещей… Попробуйте-ка их удержать! — подхватил Федор Назарыч… Он рассказывал любопытные факты из жизни Замоскворечья: как мясники и другие торговцы присылали в Совет просить разрешения открыть торговлю; как дворники держали настежь ворота, несмотря на угрозы полиции… «Потому Совет решил…»

— Как это с вами случилось? — спросил Тобольцев.

Федор Назарыч торопился сюда с этой бумагой на груди. Недалеко от моста он встретил наряд городовых. Один из них ударил его обнаженной шашкой по голове, разрубил шапку, и кровь брызнула ему в глаза. От боли и неожиданности он упал. «И такая злость меня взяла!.. Поднялся и кричу вслед: „Добивай, что ли, дядя!.. Снеси голову… Один черт!“ Думал, умираю… Ан, вижу, ничего… Поднялся, только кровь бежит прямо по лицу, по глазам… Боюсь ослабеть… Побежал по улице. Вижу, огонь светится. Дай, думаю, зайду… Уж очень не хотелось мне в больнице пропасть. Вхожу черным ходом, никого нет на кухне. А ворота расперты, как надо быть… Я вошел, кричу: „Эй, кто там, православные?“ Выглянула женщина и давай вопить!.. Тут выскочили хозяева… Как будто интеллигентный народ… „Не трону вас, говорю, не разбойник!.. Дайте голову промыть… да тряпочку одолжите…“ Как бабы начнут выть в два голоса! А хозяин грозит: „Ступай, ступай! А то дворника позову!..“ Ну, тут я не стерпел… „Чего, говорю, с вами канителиться!“ Забрал их всех, как овец, за загривки, втолкнул в комнатку и запер „Коли шевельнетесь, говорю, уложу на месте!..“ Ну, ничего, замолчали… Обмыл я рану, лицо, руки вымыл, перевязал себе полотенцем голову. Потом выпустил хозяина и говорю ему: „Приведите мне извозчика, да поскорее!..“ Как мяч вылетел из дому! Бабы воют, а я сижу, ничего… Самовар тут стоял остывший. Я стакана два выпил, уж очень жажда томила. Ну, привел извозчика… Только у бульвара я и слез…»