— Ты будешь таким, как Потапов или этот… как его?.. И вернуться в Россию под своим именем тебе будет нельзя?
— Тебя это пугает?
Она поднесла руку ко лбу, стараясь что-то понять, глубоко удивленная… Потом встала… Должно быть, ей было холодно. Она перешла комнату и спиной прижалась к кафелю печи…
— Какого же ответа ты ждешь от меня? — опять беззвучно спросила она… И вдруг подняла руку. — Постой!.. Теперь все поняла… Ты, значит, остался… все тем же, как год назад?.. (Он молчал.) Слушай, Андрей: я долго ждала тебя после той ночи… Сердце отказывалось верить в такую жестокость… Ты сам чувствуешь, что разбил мою жизнь, да!.. Но любовь моя к тебе еще долго жила… Наперекор всему, что я говорила Соне и что твердила себе… И я ждала… Сначала тебя… потом… весточки из тюрьмы, записки… Все, что мне рассказывали Соня и маменька, скользило мимо моих ушей… От тебя я ждала одного только слова!.. За это слово, Андрей, я простила бы тебе все!.. И мои муки, и слезы, и бессонные ночи… и эти седые волосы… все!.. Я ждала год… Когда нынче я услыхала твои шаги, моей первой мыслью было: сейчас он скажет: прости!.. И все будет забыто… Ты этого слова не сказал!
Он сделал движение…
— Ты этого слова не сказал, Андрей… Ты даже виновным себя не признаешь…
— Перед тобою?.. С твоей точки зрения?.. Да… да… да!..
— А с твоей? — страстно крикнула она, вся подаваясь вперед. Ее лица вспыхнуло, и он вдруг опять с мученьем и восторгом увидал прежнюю, воспрянувшую Катю.
— Я не могу изменить себе!.. Даже под угрозой смерти я не согласился бы солгать тебе, Катя!.. Моя жизнь принадлежит только мне…
— Тебе?.. Тебе?.. А не мне — жене твоей? Матери твоих детей?.. Не мне?.. О чем же нам говорить тогда?.. Ты не можешь дать мне обещание разорвать со всеми этими друзьями, которые чуть не довели тебя до виселицы?.. Да… Да!.. Я все знаю!.. Знаю, что только случайность спасла тебя от расстрела… И если ты не гниешь сейчас в какой-нибудь безвестной яме, как эта несчастная Таня или Бессонова, а сидишь тут, передо мною, так не они же в самом деле тебя выручили!.. Разве они пощадили хоть кого-нибудь? Призадумались ли хоть на миг, чтоб оторвать сына от матери, мужа от жены, отца от детей? Разве не они погубили Бессонову и оставили сиротами ее детей и ее несчастного мужа?.. Ты говоришь, они сами гибли!.. Так!.. Пусть, с твоей точки зрения, она вправе распоряжаться своей жизнью! А кто дал им право губить других?.. Почему ты не оспариваешь их право, а оспариваешь мое?
— Я сам выбрал свою долю, Катя. Виновных не ищи!..
Она подошла к нему и остановилась, тихо ломая пальцы.
— Андрей, ответь мне одно: обещаешь ли ты в этой новой жизни, куда ты зовешь меня, порвать все сношения с этими людьми и отдать жизнь семье? Андрей, и ты подумай! Мы говорим в последний раз… Ты мог под впечатлением минуты, под влиянием всего этого кошмара тогдашнего — бросить меня и детей… Но я прощу тебе это от всей души!.. Ты и так наказан. И не мне карать тебя за это… Но сейчас… через год?.. Сейчас, когда мы говорим спокойно?.. Андрей… Ты напрасно думаешь, что ссылка пугает меня… Я могла бы доверить детей Капитону, как ни мучительна мне разлука с ними! Никакие лишения не заставили бы меня отречься от тебя, если б… ты любил меня… если б я была необходима тебе, как я необходима детям… Если б ты обещал мне действительно новую жизнь… жизнь для меня… По что можешь ты предложить мне там, за границей? Прежнее одиночество?.. Прежние терзания?.. Андрей, даешь ли ты мне обещание разорвать с ними и жить для меня и детей?
Он поднялся.
— Нет, Катя!.. Не могу…
Она поднесла руку к глазам и через секунду ответила почти спокойно.
— А-га!.. Я этого ждала… Теперь все ясно… Нам больше не о чем говорить?..
Когда он вышел из этого дома, ему казалось, что там, за этими стенами, умерло что-то… чего он никогда больше не встретит!.. Чем бы ни подарила его вся последующая жизнь… Никогда!..
Вечером Тобольцев сидел в комнате матери, у которой временно поселился. Подперев голову руками, он глядел в пламя камина, Анна Порфирьевна — против него в кресле, согнувшаяся, состарившаяся, как-то разом рухнувшая за этот роковой год, с первой сединой на висках. Она сложила на коленях исхудавшие желтые руки, и вся душа ее, пережившая разрушение тела, глядела на сына из ее юных еще и прекрасных глаз.
— Маменька, вы не знаете, когда она поседела? — заговорил он вдруг.
— Давно, Андрюша… Вот когда мы боялись, что тебя расстреляют…
Они долго молчали, Весело потрескивали дрова в камине, и красные улыбки огня дрожали на темных стенах, на роскошной раме портрета, на бледном лице Лизы…
Он думал: «Дух времени мчится с факелом в руках, зловеще озаряя путь свободы, зажигая за собой пожары… И в них гибнет все, что вчера мы считали ценным, что вчера называли заветным… Если б мы с Катей сошлись пятнадцать лет назад, в глухую ночь общественной жизни, кто знает, не прожили бы мы с нею до старости мирно и даже счастливо? И шипами в этом браке были бы только моя страсть к сцене и то, что она называет непрактичностью… В жизни окружающих нас не нашлось бы элементов, разрушающих старое, созидающих новое… Только эпохам, когда просыпается общественное самосознание, свойственны все эти личные и семейные драмы. Только революция вскрывает все те различия между людьми, которые в эпоху реакции сглаживаются и не имеют случая обнаружиться… Любя жену, я каждый день уходил от нее дальше… Не любя Таню и Веру Ивановну, я каждый день становился им ближе… Да… Рушится старая этика… В крови и муках, в глубокой ночи зарождается иная… Вихрь новой жизни гасит пламенным дыханьем священный огонь домашнего очага… И мы не вернемся греться на старое пепелище!..»
— Андрюшенька… Почему же она не хочет ехать с тобою?
— Куда, маменька? В Лондон? А что же ей там делать?.. Я понимаю, что вы не боитесь новой жизни… Потому что я — весь смысл вашего существования. Но что может ее пленить в роли жены эмигранта? И разве те, к кому я еду, не станут с первого дня между нами? Вы знаете ведь, как я жаждал сблизиться с анархистами еще тогда… Жена не простит мне новых связей и интересов. Она не из тех, которые умеют делиться. И ничего, кроме горя, я ей не дам…
— Андрюша… Неужели ж тебе ее не жаль?
— Почему вы думаете? — Он хотел сказать еще что-то, но горло у него перехватило. Он закрыл лицо руками. В наступившей разом тишине послышались горькие рыдания Анны Порфирьевны.
— Не плачьте, маменька!.. Поберегите ваши силы… Они еще многим нужны… Маменька… Здесь остается еще… один человек… которому я бесконечно обязан… гораздо более, чем жене… Это Соня…
Анна Порфирьевна всхлипнула и подавила слезы. Не в этой ли беззаветной готовности исполнять его волю — была теперь вся ее радость? Но что-то в голосе и лице сына поразило ее.
— Вы не знаете, маменька, какую ночь я пережил, когда погиб Степан… Как затравленному зверю, мне некуда было деться… В эту ночь я нашел приют у Сони. Она меня спасла. Воспоминание о любви ее согрело меня в ту минуту, когда впервые в жизни я был близок к отчаянию, когда смерть казалась мне желанным концом… Неделю я провел безвыходно у нее… Помните?.. Через нее я дал вам весточку… И если б не поджила моя царапина на плече, если б Соня не достала мне немедленно приличный костюм, то мой арест на улице кончился бы иначе… Маменька… Вы знаете, конечно, что у Сони родилась дочь?.. Это мое дитя…
Анна Порфирьевна вздрогнула. Голова ее тяжко склонилась, руки бессильно лежали на коленях.
— Я не прошу оправдания, маменька… В этих вопросах я сам себе судья. Тайна эта умрет между нами тремя… Соня слишком благородна, чтоб убить сестру откровенностью. И не такой она человек, чтоб потребовать от меня каких-либо обязательств… Я сейчас был у нее… Ребенок носит имя Чернова… До последней минуты умирающий думал, что это его дитя… С этой стороны все гладко… Я прошу вас вот о чем: ради меня станьте близкой к Соке! Помните, чем мы оба обязаны ей… Теперь, когда она овдовела, у нее один только друг на свете остался — сестра… Ваша ласка будет принята с восторгом… Не надо стыдиться, маменька, этой тайны! То, что связало меня с Соней, было правдиво и прекрасно. И в жизни моей не было более высокой минуты!