Сраженная, она упала в кресло, незаметно смахнув кончиком пальца слезу, которую ее гордость удержала на краешке века. И тут же резко поднялась.

— Сестра моя, — нежно сказал ей граф д’Артуа, — сестра моя, простите меня. Вы окружены преданными друзьями. Это секрет, который безмерно страшит вас, известен нам одним, и из наших сердец, где он погребен, вырвать его можно будет только вместе с нашей жизнью.

— Секрет! Секрет! — воскликнула королева. — Но я не хочу его!

— Сестра моя!

— Никаких секретов. Доказательства!

— Ваше величество, — сказала Андре, — сюда идут.

— Ваше величество, — с трудом выговорил Филипп, — это король.

— Король! — возгласил в передней придверник.

— Король! Тем лучше. Король — мой единственный друг, и он не счел бы меня виноватой, даже если бы ему казалось, что он видел меня на месте преступления. Добро пожаловать!

Король вошел. Его спокойный вид представлял резкий контраст с расстроенными и взволнованными лицами тех, кто окружал королеву.

— Государь! — воскликнула она. — Вы пришли как нельзя более кстати: на меня возводят новую клевету, новое оскорбление, которое должно быть опровергнуто.

— В чем дело? — спросил, подходя, Людовик XVI.

— Слух, сударь, гнусный слух, который может распространиться. Помогите мне; помогите мне, государь, так как на этот раз меня обвиняют уже не враги, а мои друзья.

— Ваши друзья?

— Вот эти господа: мой брат… извините, граф д’Артуа, господин де Таверне, господин де Шарни уверяют, что видели меня на балу в Опере.

— На балу в Опере! — воскликнул король, нахмурясь.

— Да, государь.

В комнате воцарилось тяжелое молчание.

Госпожа де Ламотт заметила мрачную озабоченность короля. Она видела смертельную бледность королевы; одним словом, одним-единственным словом она могла положить конец этой скорбной муке; она могла одним словом уничтожить все прежние обвинения и спасти королеву от будущих тревог.

Но сердце не подсказало ей этого, а личная выгода удержала ее. Она сказала себе, что все равно теперь поздно, так как она уже раз солгала в истории с чаном Месмера; отказавшись же теперь от своих слов, дав возможность уличить себя во лжи и показав королеве, что она ничего не сделала для того, чтобы снять с нее первое обвинение, новая фаворитка сразу погубит себя, в зародыше убьет выгоду своего будущего положения… Она смолчала.

Король повторил голосом, полным тревоги:

— На балу в Опере? Кто говорил об этом? Графу Прованскому это известно?

— Но это неправда! — воскликнула королева искренним тоном невиновного человека, доведенного до отчаяния. — Это неправда; граф д’Артуа ошибается, господин де Таверне ошибается. Вы ошибаетесь, господин де Шарни. Ведь ошибка возможна.

Все молча поклонились.

— Ну, — воскликнула королева, — пусть позовут моих людей, всех! Пусть их допросят. Этот бал был в субботу, не так ли?

— Да, сестра моя.

— Что я делала в субботу? Пусть мне это скажут, потому что, право, я схожу с ума, и если это будет так продолжаться, то я сама поверю, что была на этом гадком балу в Опере… Ведь если бы я действительно была на нем, господа, я бы сказала это.

Вдруг король подошел к ней с полными радости глазами, улыбаясь и простирая руки.

— Это было в субботу, — спросил он, — в субботу, не так ли, господа?

— Да, государь.

— В таком случае, — продолжал король, все более успокаиваясь и сияя все большей радостью, — об этом надо спросить ни у кого другого, как у нашей горничной Мари. Может быть, она вспомнит, в котором часу я вошел к вам в тот день; кажется, это было около одиннадцати часов вечера.

— Ах! — воскликнула королева вне себя от радости. — Да, это правда, государь.

Она бросилась в его объятия; потом, внезапно покраснев и сконфузившись от сознания, что все взоры устремлены на нее, спрятала свое лицо на груди короля, который нежно поцеловал ее чудесные волосы.

— Ну, — воскликнул граф д’Артуа, совершенно растерявшись от изумления и радости, — я куплю себе очки. Но видит Бог, я даже за миллион не уступил бы права быть очевидцем этой сцены; не правда ли, господа?

Филипп прислонился к стене, бледный как смерть. Шарни, холодный и бесстрастный, отер со лба пот.

— Вот поэтому-то, господа, — сказал король, счастливый оттого, что может подчеркнуть произведенное его словами впечатление, — вот поэтому-то королева никоим образом не могла быть в эту ночь на балу в Опере. Думайте, впрочем, как вам угодно; королеве, я уверен, достаточно того, что ей верю я.

— Пусть граф Прованский думает, что хочет, — сказал граф д’Артуа, — но я могу ручаться, что его жена не сможет доказать таким же образом его алиби в тот день, когда его будут обвинять, что он провел ночь вне дома.

— Брат мой!

— Государь, целую ваши руки.

— Шарль, я иду с вами, — сказал король, поцеловав королеву.

Филипп не тронулся с места.

— Господин де Таверне, — сурово сказала ему королева, — разве вы не сопровождаете графа д’Артуа?

Филипп быстро выпрямился. Вся кровь бросилась ему в виски и прилила к глазам. Он чуть не лишился чувств. Он едва имел силу поклониться, взглянуть на Андре, бросить страшный взгляд на Шарни и сдержаться, чтобы его лицо не выдало безумного страдания.

Он вышел.

Королева оставила возле себя Андре и г-на де Шарни.

Мы не могли до сих пор описать состояния Андре, поставленной между братом и королевой, между дружбой и ревностью, потому, что нам тогда пришлось бы замедлить ход этой драматической сцены, которую король своим появлением привел к счастливому концу.

Однако ничто не заслуживало нашего внимания больше, чем эти страдания молодой девушки: она чувствовала, что Филипп отдал бы жизнь, чтобы помешать королеве остаться вдвоем с Шарни, и признавалась сама себе, что ее сердце разбилось бы, если, последовав за Филиппом, чтобы утешить его, как она должна была бы сделать, ей пришлось бы оставить Шарни свободно общаться с г-жой де Ламотт и королевой, то есть еще более свободно, чем если бы он оставался с королевой наедине. Она угадывала это по скромному и вместе с тем фамильярному виду Жанны.

Как объяснить себе ее чувства?

Была ли это любовь? «О, любовь, — сказала бы себе Андре, — не зарождается, не растет с такой быстротой в холодной атмосфере придворных чувств. Любовь, этот редкий цветок, охотнее распускается в великодушных, чистых, нетронутых сердцах. Он не пускает корней в сердце, оскверненном воспоминаниями, на почве, обледеневшей от слез, годами скоплявшихся в ней». Нет, то, что мадемуазель де Таверне чувствовала к г-ну де Шарни, была не любовь. Она усиленно прогоняла такую мысль, так как поклялась себе, что никогда никого не полюбит на этом свете.

Но тогда почему же она так страдала, когда Шарни сказал королеве несколько почтительных и дышавших преданностью слов? Несомненно, этому виной была ревность.

Да, Андре признавалась себе, что она ревнует и завидует, но не той любви, которую мужчина мог чувствовать к другой женщине, а не к ней; завидует женщине, которая могла внушить, принять и позволить эту любовь.

Она с грустью видела, как сменялись перед ней все прекрасные влюбленные нового двора — эти мужественные, полные страсти люди, которые совершенно не понимали ее и удалялись, воздав ей дань почтительного поклонения: одни потому, что ее холодность не была придуманной, не была порождением некой философии, другие потому, что эта холодность представляла странный контраст с той легкомысленной атмосферой прошлого, из которой, казалось бы, возникла Андре.

И, кроме того, мужчины, ищут ли они только наслаждений или мечтают о любви, остерегаются холодности двадцатипятилетней женщины, которая красива, богата, любима королевой и между тем, застывшая, молчаливая и бледная, совершает в уединении свой путь по той дороге, где высшую радость и высшее счастье доставляет возможность наделать как можно больше шуму.

В том, чтобы быть живой загадкой, нет ничего привлекательного. Андре отлично это заметила: она видела, как глаза людей мало-помалу перестали обращать внимание на ее красоту, а их умы начинали не доверять ее уму или отрицать его. Она увидела даже нечто большее: это отчуждение вошло в привычку у прежних знакомых и сделалось инстинктивным у новых. Подойти и заговорить с мадемуазель де Таверне считалось теперь так же необычным, как подойти в версальском парке к Латоне или Диане, окруженным холодным поясом черной воды. Поклонившись мадемуазель де Таверне, каждый, сделав пируэт, шел улыбаться другой женщине, считая, что исполнил свой долг.