— Ваше величество, — продолжала Жанна, — мало лиц дерзали оказывать мне покровительство, когда я была в неизвестности и в стесненных обстоятельствах; теперь же, после того, как меня увидели в Версале, все наперерыв будут оспаривать друг у друга право быть приятной королеве, то есть, я хочу сказать, особе, которую ее величество удостоило почтить взглядом.

— Как, — сказала, опускаясь в кресло, королева, — никто не оказался настолько храбрым или настолько испорченным, чтобы помочь вам ради вас самой?

— Мне покровительствовала сначала госпожа де Буленвилье, — отвечала Жанна, — храбрая женщина, а затем господин де Буленвилье, развращенный человек. Но со времени моего замужества никто, о, никто! — повторила она с притворным вздохом. — О, простите! Я забыла об одном благородном человеке, о щедром принце…

— О принце? Кто же он, графиня?

— Господин кардинал де Роган.

Королева сделала быстрое движение в сторону Жанны.

— Мой враг! — сказала она с улыбкой.

— Враг вашего величества? Он, кардинал? — воскликнула Жанна. — О, ваше величество!

— Вас, по-видимому, удивляет, графиня, что у королевы может быть враг? Как заметно, что вы никогда не жили при дворе!

— Но, ваше величество, кардинал боготворит вас, я так всегда думала, по крайней мере… И если я не ошибаюсь, его почтение к августейшей супруге короля равняется его преданности ей.

— Я верю вам, графиня, — отвечала Мария Антуанетта, давая волю своей обычной веселости, — я верю вам отчасти. Да, кардинал боготворит… — И с этими словами она обернулась к Андре де Таверне, громко смеясь. — Что ж, графиня, да, господин кардинал боготворит меня. И поэтому-то он мой враг.

Жанна де Ламотт постаралась изобразить на своем лице удивление провинциалки.

— Вам покровительствует господин принц-архиепископ Луи де Роган! — продолжала королева. — Расскажите-ка нам об этом, графиня.

— Это очень просто, ваше величество. Его высокопреосвященство самым великодушным и деликатным образом оказал мне помощь, выказав изобретательнейшую щедрость.

— Прекрасно. Принц Луи расточителен, в этом ему отказать нельзя. Как вы думаете, Андре, ведь господин кардинал может начать боготворить и эту хорошенькую графиню? Графиня, расскажите-ка нам об этом.

И Мария Антуанетта снова громко и весело рассмеялась, хотя мадемуазель де Таверне, по-прежнему серьезная, нисколько ее к тому не поощряла.

«Не может быть, чтобы это шумное веселье было искренним, — подумала Жанна. — Посмотрим».

— Ваше величество, — сказала она серьезным и проникновенным голосом, — имею честь уверить вас, что господин де Роган…

— Хорошо, хорошо, — прервала ее королева. — Раз вы так ревностно защищаете его… раз вы его друг…

— О, ваше величество, — пробормотала Жанна с выражением грациозной стыдливости и почтения.

— Хорошо, милая; хорошо, — продолжала королева с кроткой улыбкой. — Но спросите у него при случае, что он сделал с прядью волос, которую для него украл у меня один парикмахер, коему эта проделка обошлась дорого, так как я его прогнала.

— Ваше величество изумляет меня, — сказала Жанна. — Как! Господин де Роган мог это сделать?

— Да, из обожания, все из того же обожания… После того, как он пренебрегал мною в Вене; после того, как употребил и испробовал все средства, чтобы помешать готовящемуся браку между королем и мною, — он в один прекрасный день заметил, что я женщина и его королева, что он, великий дипломат, допустил глупейший промах, что ему придется постоянно ссориться со мной. Тогда этот милейший принц испугался за свое будущее. Он поступил как все люди его профессии, которые больше всего ласкают тех, кого больше всего боятся, и так как он знал меня юной, считал глупой и тщеславной, то прикинулся Селадоном. После вздохов и томных взглядов он принялся боготворить меня, по вашим словам. Он меня боготворит, не правда ли, Андре?

— Ваше величество! — произнесла та, опуская голову.

— Ну… Андре также не хочет высказаться откровенно, но я-то могу рискнуть. Надо же, чтобы королевский сан пригодился хоть на что-нибудь. Графиня, я знаю и вы знаете, что кардинал меня боготворит. Так и условимся; скажите ему, что я не сержусь на него за это.

Эти слова, дышавшие горькой иронией, произвели большое впечатление на испорченное сердце Жанны де Ламотт.

Будь она благородной, чистой и честной, она увидела бы в них только крайнее пренебрежение женщины с благородным сердцем, глубокое презрение возвышенной души ко всем низменным интригам, которые плетутся где-то у ее ног. Такие женщины, такие редкие ангельские души никогда не считают нужным защищать свою репутацию от ловушек, которые расставлены для них на земле. Они даже не желают знать о существовании той грязи, которая их пачкает, той липкой смолы, в которой они оставляют самые блестящие перья своих золотых крыльев.

Жанна, натура низкая и развращенная, увидела в проявлении гнева королевы по поводу поведения кардинала де Рогана лишь величайшую досаду. Она вспомнила слухи, ходившие при дворе — слухи скандального свойства, разбегавшиеся от Бычьего глаза во дворце до самого дна парижских предместий и находившие столько отголосков.

Кардинал, любивший в женщинах прежде всего их пол, говорил Людовику XV, который любил их на тот же манер, что дофина не может считаться вполне совершенной как женщина. Известны загадочные фразы Людовика XV на свадьбе внука и вопросы, заданные этим королем одному наивному послу.

Жанна, будучи совершенной женщиной, если такие существуют; Жанна, женщина с головы до ног; Жанна, гордившаяся своей внешностью вплоть до последнего волоска; Жанна, которая чувствовала потребность нравиться и побеждать, используя все свои преимущества, — не могла понять того, что женщина может придерживаться иных воззрений в этом деликатном вопросе.

«Ее величество досадует, — сказала она себе. — А если есть досада, то должно быть и нечто другое».

И, рассудив, что ударом кремня можно высечь огонь истины, она принялась защищать г-на де Рогана со всею силой ума и любопытства, которыми природа, как доброе мать, столь щедро ее наделила.

Королева молчала.

«Она слушает», — сказала себе Жанна.

Но графиня, введенная в заблуждение своей дурной натурой, даже не замечала, что королева слушает ее из великодушия, так как при дворе не принято говорить хорошее про тех лиц, о которых короли плохого мнения.

Это совершенно новое нарушение традиций, это отступление от обычаев двора радовало королеву и делало ее почти счастливой.

Мария Антуанетта видела сердце там, куда Бог вложил лишь высохшую и жаждущую влаги губку.

Королева поддерживала разговор все с той же благосклонной задушевностью. Жанна была как на иголках, ее поведение стало стесненным: она уже не видела возможности уйти, пока ее не отпустят, хотя только что у нее была отличная роль посторонней, которая просит разрешения удалиться. Но вдруг в соседней комнате раздался чей-то молодой, радостный, громкий голос.

— Граф д’Артуа! — сказала королева.

Андре тотчас же встала. Жанна собралась уйти, но принц так быстро вошел в комнату, где находилась королева, что выйти оказывалось теперь невозможным. Тем не менее г-жа де Ламотт проделала то, что на сцене называется ложным уходом.

Принц остановился, увидев эту красивую даму, и поклонился ей.

— Графиня де Ламотт, — сказала королева, представляя Жанну принцу.

— А! — произнес граф д’Артуа. — Надеюсь, что вы уходите не из-за меня, графиня?

Королева сделала знак Андре, и та удержала Жанну.

Этот знак следовало понимать так: «Я собиралась проявить щедрость к госпоже де Ламотт, но не успела; отложим это на некоторое время».

— Вы вернулись с волчьей охоты? — сказала королева, подавая своему деверю руку по английскому обычаю, входившему в моду.

— Да, сестра моя, и я очень удачно поохотился, так как убил семерых волков, а это очень много, — отвечал принц.

— Вы сами их убили?

— Я не совсем в этом уверен, — сказал он со смехом, — но, по крайней мере, мне так сказали. Кстати, сестра моя, вы знаете, что я заработал семьсот ливров?