Все эти оттенки не ускользали от зорких глаз молодой девушки. Она, чье сердце испытало все горести, не узнав ни одной радости; она, чувствующая, что годы идут, ведя за собой череду бесцветной скуки и черных воспоминаний, про себя чаще взывала к тому, кто карает, чем к тому, кто прощает, и в мучительной бессоннице, рисуя себе наслаждения, щедро предоставляемые счастливым любовникам Версаля, вздыхала со смертельной горечью:

— А я! Боже мой! А я!

Когда она встретилась с Шарни в тот морозный вечер, она увидела, что глаза молодого человека с любопытством останавливались на ней, мало-помалу окутывая ее сетью симпатии, столь непохожей на странную сдержанность, которую проявляли по отношению к ней все придворные. Для этого мужчины она была женщиной. Он разбудил в ней молодость, оживил умершее, вызвал румянец на мраморе Дианы и Латоны.

Вот почему мадемуазель де Таверне сразу ощутила привязанность к тому, кто возродил ее, сумел сделать так, что она почувствовала в себе жизненную силу. Вот почему для нее было счастьем смотреть на этого молодого человека, для которого она не была загадкой. Вот почему для нее было несчастьем думать, что другая женщина с минуты на минуту обрубит крылья ее лазурной иллюзии, отнимет у нее мечту, только что вылетевшую из золотых ворот.

Надеемся, нам простят это долгое объяснение причины, по которой Андре не покинула вслед за Филиппом кабинет королевы, хотя она страдала от нанесенного ему оскорбления, хотя брат был для нее идолом, предметом религиозного почитания, чуть ли не обожания.

Мадемуазель де Таверне, не хотевшая, чтобы королева осталась наедине с Шарни, не намеревалась участвовать в разговоре после удаления брата.

Она села у камина, почти спиной к группе, которую составляли сидящая королева, склонившийся в полупоклоне Шарни и г-жа де Ламотт, стоявшая в амбразуре окна, где искала убежище ее притворная скромность, а вернее — искало удобный наблюдательный пункт ее любопытство.

Королева несколько минут молчала: она не знала, как возобновить разговор после только что происшедшего весьма деликатного объяснения.

У Шарни был страдальческий вид, и это, пожалуй, нравилось королеве.

Наконец Мария Антуанетта прервала молчание, отвечая одновременно на собственную мысль и на мысли присутствующих.

— Вот доказательство, — внезапно сказала она, — что у нас немало врагов. Кто бы мог подумать, что такие низости могут иметь место при французском дворе, сударь! Кто бы мог это подумать!

Шарни не ответил.

— Какое счастье, — продолжала королева, — жить на ваших кораблях под открытым небом, в открытом море! Нам, горожанам, рассказывают про гнев и ярость волн. Ах, сударь, сударь, взгляните на себя! Разве волны океана, самые неистовые волны не бросали в вас пену своего гнева? Разве их грозный натиск никогда не сбивал вас с ног на мостике судна? А между тем посмотрите на себя: вы здоровы, молоды, осыпаны почестями.

— Ваше величество!

— Разве англичане, — продолжала, постепенно воодушевляясь, королева, — не посылали на вас в неистовстве огонь и картечь, опасные для жизни; не так ли? Но что вам до того? Вы невредимы, вы сильны; эта ярость врагов, которых вы победили, привела к тому, что вас поздравил и обласкал король, народ знает ваше имя и любит вас.

— Что же из этого, ваше величество? — пробормотал Шарни, с беспокойством следивший за лихорадочным возбуждением Марии Антуанетты.

— Что я хочу этим сказать? — переспросила она. — А вот что: да будут благословенны враги, посылающие против нас огонь, железо, кипящие пеной волны; да будут благословенны враги, грозящие нам только смертью!

— Боже мой, ваше величество, — отвечал Шарни, — для вас не существует врагов, они для вас то же, что змея для орла… Все, что пресмыкается внизу, будучи приковано к земле, не может мешать тем, кто парит в облаках.

— Сударь, — с живостью возразила королева, — вы, я знаю, вышли целым и невредимым из сражений, вышли целым и невредимым из бурь; вы вышли из них победителем, любимым… Те же, чье доброе имя какой-нибудь враг — а враги есть — пачкает слизью своей клеветы, нисколько не рискуют жизнью, это верно, но стареют после каждой бури; они привыкают склонять голову, опасаясь натолкнуться, как пришлось мне сегодня, на двойное оскорбление: со стороны друзей и врагов, сплотившихся для нападения. К тому же, если бы вы знали, сударь, как тяжело, когда тебя ненавидят!

Андре с тревогой ждала ответа молодого человека; она трепетала, ожидая услышать то сердечное утешение, которого, казалось, просила королева.

Но Шарни вместо ответа отер лоб платком и в поисках опоры облокотился о спинку кресла, сильно побледнев.

— Может быть, здесь слишком жарко? — сказала, глядя на него, королева.

Госпожа де Ламотт открыла окно своей маленькой ручкой, дернув задвижку с такой силой, которая была бы впору руке крепкого мужчины. Шарни с наслаждением вдохнул воздух.

— Господин де Шарни привык к морским ветрам; он будет задыхаться в версальских будуарах.

— Нет, ваше величество, — отвечал Шарни, — это вовсе не от того… Но я сегодня дежурный с двух часов, и если только вы не прикажете мне оставаться здесь…

— Нет, нет, сударь, — отвечала королева, — мы знаем, что такое приказ, не правда ли, Андре?

Затем она обернулась к Шарни.

— Вы свободны, сударь, — сказала она ему несколько обиженным тоном.

И жестом отпустила молодого человека.

Шарни торопливо поклонился и исчез за портьерой.

Через несколько секунд в передней послышалось сначала что-то вроде стона, а затем какой-то шум, как будто туда торопливо сбежалось несколько человек.

Королева была около двери — то ли случайно, то ли потому, что ей хотелось проследить взглядом за Шарни, поспешный уход которого показался ей странным.

Она приподняла портьеру, тихо вскрикнула и, казалась, готова была броситься в переднюю.

Но Андре, не терявшая ее из виду, очутилась между ней и дверью.

— О, ваше величество! — сказала она.

Королева устремила на Андре пристальный взгляд, который та твердо выдержала.

Госпожа де Ламотт вытянула шею.

Между королевой и Андре был небольшой просвет, и через него Жанна увидела, что г-н де Шарни лежит без чувств; его приводили в себя слуги и гвардейцы.

Королева, заметив движение г-жи де Ламотт, поспешно закрыла дверь.

Но было слишком поздно: г-жа де Ламотт все видела.

Мария Антуанетта, нахмурясь, задумчиво вернулась и села в кресло; она была погружена в мрачную озабоченность, которая обыкновенно является на смену сильному волнению. Казалось, она забыла о том, что вокруг нее есть живые существа.

Андре со своей стороны, хотя и осталась стоять у стены, казалась не менее рассеянной, чем королева.

Наступило минутное молчание.

— Это все же странно, — заговорила королева, и звук ее голоса заставил вздрогнуть от неожиданности и удивления Андре и Жанну, — господин де Шарни, мне кажется, еще сомневается…

— В чем, ваше величество? — спросила Андре.

— В том, что я была во дворце в ночь бала.

— О, ваше величество!

— Не правда ли, графиня, — сказала королева, — не правда ли, я права и господин де Шарни все еще сомневается?

— Несмотря на слова короля! О, это невозможно, ваше величество, — продолжала Андре.

— Ведь можно подумать, что король из самолюбия пришел ко мне на выручку. Он не верит, нет, он не верит! Это легко заметить.

Андре закусила губы.

— Мой брат не так недоверчив, как господин де Шарни, — сказала она, — он казался совершенно убежденным.

— О, это было бы дурно, — продолжала королева, не слушая слов Андре. — В таком случае, у этого молодого человека не такая прямая, чистосердечная натура, как мне показалось. Но в конце концов, — воскликнула королева, гневно хлопнув в ладоши, — если он видел, то с чего бы он стал верить? Господин граф д’Артуа тоже видел; господин Филипп тоже видел, во всяком случае так он говорит; все видели, и нужно было слово короля, чтобы они поверили мне, или скорее сделали вид, что поверили. О, за всем этим что-то скрывается, и я должна выяснить, что именно, так как никто не думает об этом. Не правда ли, Андре, я должна поискать и найти причину всего этого?