— Но часто случается, — продолжала королева, — что нас затрагивает и не личная обида. Не сделала ли я что-нибудь дурное кому-то из ваших близких и тем заслужила суровые слова, только что произнесенные вами? Андре, выбранное вами жилище представляет убежище от всех низменных мирских страстей. Тут Бог учит нас кротости, воздержанию, забвению обид — всем добродетелям, совершеннейшим воплощением которых является он сам. Неужели, приехав сюда, чтобы встретиться с сестрою во Христе, я должна увидеть строгое чело и услышать слова, полные желчи? Неужели я, приехав сюда как друг, должна встретить упреки или затаенную вражду непримиримого врага?

Андре подняла глаза, изумленная этой кротостью, к которой не были привычны приближенные и слуги Марии Антуанетты. Она обыкновенно становилась надменной и жестокой, встречая противоречие.

Выслушать без раздражения то, что ей сказала Андре, было со стороны королевы таким доказательством терпимости и дружбы, что непримиримая затворница была глубоко тронута.

— Вашему величеству известно, что Таверне не могут быть врагами королевы, — более тихим голосом проговорила она.

— Я понимаю, — ответила королева. — Вы мне не прощаете, что я была холодна с вашим братом, и сам он, быть может, обвиняет меня в легкомыслии, в капризах?

— Мой брат слишком почтительный подданный, чтобы обвинять в чем-либо королеву, — сказала Андре, стараясь сохранить свою неприступность.

Королева поняла, что возбудит подозрения, если увеличит количество меда, предназначенного ею для приручения отшельницы, и разом прекратила такие попытки.

— Как бы там ни было, — сказала она, — но, приехав в Сен-Дени поговорить с настоятельницей, я хотела вас видеть и уверить вас, что и вблизи и вдали я остаюсь вашим другом.

Андре почувствовала новый оттенок в словах королевы; она испугалась, не обидела ли она в свою очередь ту, которая выказывала ей ласку; но больше всего ее страшила мысль, не обнажила ли она свою мучительную рану перед зоркими глазами женщины.

— Желание вашего величества для меня большая честь и большая радость, — грустно проговорила она.

— Не говорите так, Андре, — возразила королева, сжимая ее руку, — вы раздираете мне сердце. Как, неужели несчастная королева не может иметь друга, не может располагать ничьей душою, не может доверчиво читать своим взглядом в таких прелестных глазах, как ваши, не подозревая в них ни корысти, ни вражды? Да, да, Андре, завидуйте королевам, обладательницам богатств, чести и жизни всех людей. О да, они — королевы; о да, они обладают золотом и могут распоряжаться кровью своего народа, но сердцами никогда! Никогда! Они не могут брать их; люди сами должны их подарить.

— Уверяю вас, ваше величество, — сказала Андре, поколебленная этой горячей речью, — что я любила вас так сильно, как никогда уже никого не полюблю на этом свете.

При этих словах она покраснела и опустила голову.

— Вы… меня… любили! — воскликнула королева, схватывая на лету эти слова Андре. — Значит, вы меня больше не любите?

— О, ваше величество!

— Я ничего у вас не спрашиваю, Андре. Будь проклят монастырь, если он так скоро убивает воспоминания в некоторых сердцах.

— Не обвиняйте мое сердце, — с живостью сказала Андре, — оно умерло!

— Ваше сердце умерло! Вы, Андре, молодая, прекрасная, и вы говорите, что ваше сердце умерло! Ах, не играйте этими зловещими словами! У того, кто сохранил такую улыбку, такую красоту, сердце не умерло; не говорите этого, Андре.

— Повторяю вам, ваше величество, что для меня более нет ничего ни при дворе, ни во всем свете. Я живу здесь, как трава, как растение; у меня есть радости, понятные мне одной. Вот почему только что я, робкая и безвестная монахиня, не сразу поняла вас, когда вы появились здесь, в блеске пышности и величия; мои глаза сомкнулись, ослепленные вашим блестящим ореолом… Умоляю вас простить меня, ведь забвение пышной светской суеты не особенно большое преступление… Мой духовник ежедневно поздравляет меня с этим. Умоляю вас, ваше величество, не будьте строже, чем он.

— Как, вам нравится жизнь в монастыре?

— Я счастлива своим уединением.

— И ничто более не влечет вас к мирским радостям?

— Ничто.

«Боже мой, — подумала с тревогой королева, — неужели я потерплю неудачу?»

И трепет ужаса пробежал по ее жилам.

«Попытаемся соблазнить ее, — сказала она себе, — если это не удастся, то я прибегну к мольбам. О, просить ее об этом, просить ее принять предложение господина де Шарни! Милосердное Небо, какой несчастной надо быть для этого!»

— Андре, — начала снова Мария Антуанетта, подавляя волнение, — вы сейчас так ясно выразили свою удовлетворенность, что лишили меня надежды, которую я питала.

— Какую надежду, ваше величество?

— Не будем говорить об этом, если ваше решение настолько твердо, как оно мне представляется. Увы! Она была для меня призраком душевной радости, и он рассеялся. Для меня все — тень. Не будем больше думать об этом.

— Но, ваше величество, именно ввиду того, что это должно доставить вам удовольствие, объясните мне…

— К чему? Ведь вы покинули свет, не правда ли?

— Да, ваше величество.

— Вполне добровольно?

— О, совершенно добровольно.

— И вы довольны своим поступком?

— Более чем когда-либо.

— Вы видите, что мне не к чему и говорить. А Бог свидетель, я на мгновение поверила, что сделаю вас счастливой.

— Меня?

— Да, вас, неблагодарную, обвиняющую меня. Но теперь вы узнали другие радости и лучше меня отдали себе отчет в своих вкусах и своем призвании. Я отказываюсь…

— Все же, ваше величество, окажите мне честь хотя бы намекнуть…

— О, все очень просто: я хотела вернуть вас ко двору.

— Ах, — воскликнула Андре с горькой улыбкой, — вернуть меня ко двору?.. Боже мой!.. Нет, нет! Никогда, ваше величество, хотя мне тяжело ослушаться вас.

Королева вздрогнула. Невыразимая боль наполнила ее сердце; она терпела крушение, как могучий корабль на крохотной гранитной скале.

— Вы отказываетесь? — прошептала она и закрыла лицо руками, чтобы не выдать своего смятения.

Андре, думая, что она подавлена горем, подошла к ней и встала на колени, как бы желая своею почтительностью смягчить рану, нанесенную ею дружбе или гордости королевы.

— Полно, что стали бы вы делать при дворе со мной, печальной, ничтожной, бедной, проклятой, от которой все бегут, ибо я, злосчастная, не сумела внушить женщинам даже легкого опасения найти во мне соперницу, а мужчинам — самой заурядной симпатии, обычной между обоими полами? Ах, ваше величество, дорогая повелительница, оставьте эту монахиню, которую и сам Бог еще не принимает, находя ее слишком несовершенной, хотя он принимает всех немощных телом и духом. Предоставьте меня моему ничтожеству, моему одиночеству; покиньте меня.

— Ах, то положение, которое я хотела предложить вам, — сказала королева, поднимая глаза, — сводит на нет все унижения, на которые вы жалуетесь! Брак, о котором идет речь, сделал бы вас одною из знатнейших дам во Франции.

— Брак!.. — пролепетала изумленная Андре.

— Вы отказываетесь? — сказала королева, все более теряя надежду.

— О да! Я отказываюсь, я отказываюсь!

— Андре… — начала королева.

— Я отказываюсь, ваше величество, отказываюсь.

Тогда Мария Антуанетта, сердце которой мучительно сжалось, решила приступить к мольбам. Но в ту минуту, когда королева нерешительно приподнималась с места, вся дрожа, в растерянности, не зная, с чего начать, Андре преградила ей дорогу. Она удержала королеву за платье, думая, что та хочет уехать.

— Ваше величество, — сказала она, — окажите мне великую милость сообщить имя того человека, который согласен иметь меня подругой жизни. Я столько терпела в жизни унижений, что имя этого великодушного человека…

Она улыбнулась с мучительной иронией и продолжала:

— Имя его будет целительным бальзамом, которым я отныне буду врачевать раны своей гордости.