Потом, когда все кончилось, когда с ее губ сбежала притворная улыбка, она вернулась к своим воспоминаниям, то есть к своим горестям, и почувствовала себя одинокой, совершенно одинокой на этом свете. Она переменила туалет, выбрала серую шляпу с голубыми лентами и цветами, темно-серое шелковое платье, села в карету и, сопровождаемая одной только придворной дамой, без охраны, велела везти себя в Сен-Дени.

Это был час, когда монахини, вернувшись в свои кельи, переходили от негромкого шума трапезной к полной тишине и сосредоточенности, предшествующим вечерней молитве.

Королева приказала позвать в приемную Андре де Таверне.

А та, стоя на коленях в белом пеньюаре, смотрела в окно на луну, что вставала из-за высоких лип, и в поэзии спускавшейся ночи находила источник для горячих, страстных молитв, которые возносила к Богу, стремясь облегчить душу.

Она упивалась неизлечимым горем добровольной разлуки. Такая пытка знакома лишь сильным душам: это и мука, и удовольствие. Она доставляет страдание, как и всякое обыкновенное горе, но может доставлять и своеобразное наслаждение, доступное тем, кто умеет свое счастье приносить в жертву гордости.

Андре по своей воле оставила двор, по своей воле порвала со всем, что могло поддерживать в ее сердце любовь. Одаренная гордостью Клеопатры, она не могла перенести даже мысли, что г-н де Шарни мог думать о другой женщине, даже если эта женщина была королевой.

У нее не было никакого доказательства его пылкой любви к другой женщине. Ревнивая Андре, имей она подобное доказательство, конечно, вынесла бы из него убеждение, которое заставило бы ее сердце обливаться кровью. Но разве она не видела, что Шарни равнодушно проходит мимо нее? И не подозревала ли она, что королева, несомненно с невинными намерениями, принимала поклонение Шарни и предпочтение, которое он отдавал ей?

К чему же после этого было оставаться в Версале? Чтобы вымаливать комплименты, подбирать крохи улыбок? Чтобы изредка, когда это будет неизбежно, он коснулся ее пальцев или предложил ей руку на прогулке, когда королеве заблагорассудится уступить ей право воспользоваться любезностью Шарни, не имея возможности в данную минуту самой принять эту любезность?

Нет, прочь недостойную слабость, прочь всякие сделки, не подобающие стойкому духу! Жизнь с любовью и сознанием, что тебя предпочитают всем остальным, — или монастырь с любовью и оскорбленной гордостью?

«Никогда, никогда! — повторяла себе гордая Андре. — Тот, кого я буду любить тайно, тот, кто для меня останется только туманным облаком, портретом, воспоминанием, никогда не оскорбит меня, всегда улыбнется мне, и одной мне!»

Вот почему она провела столько мучительных, но оставлявших свободу ее чувствам ночей; вот почему, находя счастье в возможности плакать в минуты слабости и проклинать в порыве раздражения, Андре предпочитала добровольное изгнание, сохранявшее неприкосновенными ее любовь и достоинство, возможности видеть человека, которого она ненавидела за то, что принуждена была любить его.

К тому же эти молчаливые созерцания чистой любви, этот божественный экстаз одиноких мечтаний для дикарки Андре были гораздо более подходящей жизнью, чем блестящие праздники в Версале, необходимость преклонять голову перед соперницами и опасения выдать заключенную в ее сердце тайну.

Как мы уже сказали, вечером в день святого Людовика королева приехала в Сен-Дени навестить Андре, предававшуюся мечтам в своей келье.

Андре пришли сказать, что прибыла королева, что весь капитул встретил ее в большой приемной и что после первых приветствий ее величество спросила, нельзя ли ей поговорить с мадемуазель де Таверне.

И странное дело! Этого было достаточно, чтобы сердце Андре, смягченное любовью, устремилось навстречу аромату Версаля — аромату, который она еще вчера проклинала и который становился для нее все более драгоценным по мере того, как все больше удалялся, драгоценным, как все, что исчезает, как все, что забывается, драгоценным, как любовь!

— Королева! — прошептала Андре. — Королева в Сен-Дени! Королева зовет меня!

— Скорей, торопитесь! — отвечали ей.

Она действительно поторопилась: набросила на плечи длинную монашескую накидку, стянула шерстяным поясом свое широкое платье и, даже не взглянув в маленькое зеркало, последовала за привратницей, приходившей ее звать.

Но едва сделав шагов сто, она устыдилась своей внезапной радости.

«Отчего, — сказала она себе, — встрепенулось мое сердце? Какое отношение имеет к Андре де Таверне посещение монастыря Сен-Дени королевой Франции? Или чувство, испытываемое мною, — это гордость? Королева здесь не ради меня. Или мое сердце забилось от счастья? Но я больше не люблю королеву.

Полно! Будь спокойнее, недостойная монахиня, не принадлежащая ни Богу, ни свету; постарайся принадлежать хотя бы самой себе».

Так бранила себя Андре, спускаясь по главной лестнице; овладев собой, она согнала с лица мимолетный румянец, вызванный нетерпением, и умерила поспешность движений. Но чтобы добиться этого, ей пришлось затратить на последние шесть ступенек больше времени, чем на первые тридцать.

Когда Андре вошла и встала позади клира в парадной приемной, ярко освещенной люстрами и свечами, которые торопливо зажигали несколько послушниц, она была бледна, холодна и спокойна.

Услышав свое имя, произнесенное сопровождающей ее привратницей, и увидев Марию Антуанетту, сидевшую в кресле настоятельницы среди подобострастной толпы наиболее родовитых монахинь капитула, Андре почувствовала такое сердцебиение, что ей пришлось простоять несколько секунд неподвижно.

— Ну, подойдите же ко мне, мадемуазель, дайте поговорить с вами, — с полуулыбкой сказала королева.

Андре подошла и склонила голову.

— Вы позволите, мать моя? — спросила королева, обернувшись к настоятельнице.

Та ответила почтительным поклоном и вышла в сопровождении остальных монахинь. Королева осталась наедине с Андре, у которой сердце билось так сильно, что можно было бы слышать его удары, если бы не медленный стук маятника старинных часов.

XXVI

УМЕРШЕЕ СЕРДЦЕ

Согласно этикету, королева первая начала разговор.

— Вот и вы наконец, мадемуазель, — сказала она с тонкой улыбкой. — Знаете, странно видеть вас в монашеском одеянии.

Андре ничего не ответила.

— Увидеть свою прежнюю подругу, — продолжала королева, — уже умершую для мира, в котором мы еще продолжаем жить, — это нечто вроде сурового предостережения, которое нам шлет могила. Вы не согласны со мной, мадемуазель?

— Ваше величество, — возразила Андре, — кто же позволил бы себе делать предостережения вам? Сама смерть оповестит королеву о своем прибытии только в тот самый день, когда решит похитить ее. Да и как бы она могла иначе поступить?

— Почему же?

— Потому, ваше величество, что королева по своему высокому положению обречена претерпевать только те страдания, которых не может избегнуть никто. Она имеет все, что может улучшить ее жизнь; все, что может украсить ее земное поприще, она, если ей это понадобится, может взять у других людей.

Королева сделала удивленный жест.

— И это ее право, — поторопилась добавить Андре. — Другие люди для королевы — это совокупность подданных, имущество, честь и жизнь которых принадлежат суверенам. Значит, их жизнь, честь и блага, нравственные или материальные, — собственность королев.

— Такие взгляды меня удивляют, — медленно проговорила Мария Антуанетта. — По-вашему, королева этой страны — какая-то людоедка из сказки, поглощающая богатства и счастье простых граждан. Разве я такая женщина, Андре? Разве вы действительно имели основание жаловаться на меня, когда были при дворе?

— Ваше величество по своей доброте уже предложили мне этот вопрос, когда я оставляла двор, — ответила Андре, — и я ответила на него, как отвечаю и теперь: нет, ваше величество!