— Рассказывай, как попал сюда… Вот встреча-то…

— Такая встреча, какие бывают на фронтах. Где плохо, там и встречаемся. На вашем участке тоже прорыв, вот и послали меня к вам.

— Как это в голову взять? — обиделся Кострюков.

— А так, что волыним. Волыним, дорогой мой, — и, швырнув в котел ложку, Жуков встал. — Разве это не волынка — начать путину в конце апреля?

— Погоди, Жуков. Договора с трестом задержали…

— Брось глупости говорить. Если договора задержали таких, как Белгородцев, то почему коммунисты не выходили в море? Почему?.. — и, махнув рукой, продолжал спокойно: — На фронте героями были, а вернулись домой — поразмякли, опустились, плесенью обросли. На ветерок бы вас свеженький, чтобы до костей пробрал, может и отошли бы. — И опять загорячился: — Рабочие промышленных центров творят чудеса в работе, им тесно в рамках намеченных планов, они расширяют, перевыполняют их, а вы что сделали? Вы, кормильцы? Я чуть не сгорел со стыда, когда заглянул в сводку. За март ничего, за апрель дали семь процентов задания и за май пятьдесят три. За июнь тоже ничего не будет, потому что еще живы у вас дедовские традиции и рыбаки свернули сети. Значит, путина сорвана?

— Я один… Совсем один… Не под силу мне…

— И виноват только ты. Один ты.

Кострюков хотел возразить, но Жуков перебил его:

— Тебе дали в руки власть, значит, надо было управлять хутором, а не распускать народ. Кто испортил Васильева? Ты. Не одергивал вовремя, поблажками баловал, не наказывал. Кто виноват в срыве путины? Ты. Не подготовил рыбаков к выходу в море, когда следовало, и сейчас они пьяными валяются у тебя на берегу.

— Погоди! — поймал его за руку Кострюков. — Стало быть, во всем виноват я?

— Да. Во всем!

— Ты перехватил.

— Нет. И в том виноват, что рыба тухнет и ее сваливают в яр. А рабочие ждут, надеются на вашу поддержку.

— Тухнет потому, что ее хранить негде, а трест вовремя не забирает.

— Есть где. Сарай и ледник сбежавшего рыботорговца Урина. Ведь пустует же он?

— А если он вернется?

— Душа из него винтом. Взять. Взять! — и, рассекая ладонью воздух, отрывисто бросил в лицо Кострюкову: — За ши-во-рот его из ху-то-ра… Са-рай… взять… Со-хранить ры-бу… Выш-выр-нуть Бел-го-род-цева… и всех… кто подпевает им… Да… Это мы сделаем. Теперь насчет приказа: без договоренности с трестом рыбу не ловить. Администрируешь ты, брат. Подготовительную работу провел? Нет. Думаешь, так: приказал — и баста? Загибаешь, Кострюков. Ой, загибаешь! — Жуков, судорожно хватая ртом воздух, пошел вдоль берега. У ног шелестела вода, булькала, звенела. Он зачерпнул пригоршню, смочил голову.

— Давай скупаемся. Вода свежая, для нервов хорошо, — предложил Кострюков.

— Ладно.

Кострюков разделся и с разбегу бултыхнулся в воду. Вынырнув, потряс головой и, обнимая волны, поплыл вглубь, выпуская изо рта длинные струйки воды. Перевернулся на спину, заработал ногами и, оставляя позади себя пену, повернул к берегу.

Жуков, войдя по коленки, сгорбился зябко приподнял плечи и быстро окунулся. Прохладная и мягкая, как шелк, вода окутала его тело, приятно защекотала. Улыбаясь и подпрыгивая, по-детски захлопал руками, осыпая себя брызгами.

— Хорошо? — спросил Кострюков.

Жуков кивнул головой и вдруг, задержав руки, испуганно повел глазами. Потом шарахнулся на берег.

— Чего ты?

— Не гадюка ли? — он показал на змеевидную полосу на воде, вблизи берега.

Кострюков кинулся вслед, зашлепал об воду ладонями завертелся — выбросил на берег сверкающего получебака, размером в кисть руки.

— Это больная рыба. У нее в желудке завелся глистяк, вот она и плавает поверху.

— А зачем прибил ее?

— Все равно сдохла бы.

Жуков посмотрел на рыбешку, потрогал пальцем и брезгливо сковырнул в воду. Одевшись, сказал:

— Вот почему давно бы надо выселить. Белгородцева. Он глистяком сидит на хуторе.

— Беспричинно получится.

Жуков сердито отмахнулся от друга.

Григорий осторожно приподнял Дарью, подсунув ладонь под затылок, окликнул ее. Душин прошептал:

— Тссс… Не тревожь…

Макая вату в теплую воду, он размягчал засохшие кровяные пятна и аккуратно снимал широкий бинт. Киль баркаса проломил Дарье голову от уха до макушки. В чернеющей ране клочьями путались вдавленные волосы. Из глазницы сочилась бледно-розовая сукровица. Душин промыл рану, смазал йодом, а в глаз пустил каких-то капель и с неожиданной легкостью стал накладывать дрожащими руками марлю, стараясь не прикасаться к больным местам. Дарья выпятила грудь, затрепетала вся, крепко упершись затылком в ладонь мужа. Приоткрыв рот, едва слышно прошептала сухим языком:

— О-о-ох!.. За-чем же… так…

— Дарья… Дарьюшка…

Окончив перевязку, Душин отвел Григория в сторону и сказал на ухо:

— Пожалуй, не довезти до города. Растрясем мозги. Не выдержит. Умрет… — Взяв со стола аптечку, он неслышно вышел.

«Умрет?» — Григорий вопросительно уставился на обезображенное лицо жены, затем откинулся назад, к стенке, кусая губы. Вдруг он насторожился: Дарья, пошевелившись, заскрипела кроватью.

— Где… ты… Гриша?..

Григорий бросился к жене, схватил ее руки.

— Вот я… Вот… Возле тебя, Дашенька…

Дарья заворочалась, застонала, слегка отвела в сторону голову, и на ее губах замерло:

— Не… пей…

Выставила кверху острый подбородок, полуоткрыла рот и уже не сомкнула его. Ноги потянулись к спинке кровати, уперлись в нее, а холодеющие руки, выпущенные Григорием, скользнув по его груди, беспомощно упали ему на колени. Григорий долго сидел в забытьи, устремив в окно ничего не видящие глаза. Потом медленно перевел взгляд на жену, рывком подхватился с кровати, метнулся к порогу и повалился на дверь, ударившись головой обо что-то мягкое, теплое. Открыл глаза и, как в густом тумане, увидел низко склонившегося над ним Кострюкова, поддерживавшего его за плечи. Сморщив лицо, Григорий простонал:

— Дарья… померла…

От берега до берега, толкаясь о кручи и цепляясь за гребни волн, бродили вразвалку белесые туманы, заволакивая сизую даль. Небо хмурилось. Солнце тускнело, становилось бесцветным, и чернеющее море тонуло в тумане.

Григорий, ломая жесткие смоляные брови, смотрел в окно.

— Белгородцев умышленно не выполняет плана, мутит рыбаков, — говорил Жуков. — Он ворует рыбу и, как жадный мартын, расхищает государственное добро. Он глистяком сидит в вашей утробе. Он ворует у вас время, бессовестно крадет у бедноты труд, обманывает власть. Где же та закалка и непримиримость к врагам, которую вы приобрели в Красной Армии? Где ваши глаза? Куда смотрите?.. На ваших плечах сидят коршуны, долбят головы, до мозгов добираются, а вы?.. — обведя комнату взглядом, он нацелился на Григория сверкающими глазами.

«Опять за меня…» — Григорий смущенно опустил голову.

— Стыдно, Васильев?.. И нам больно за тебя. Ишь, оправданье какое нашел. Рыбака, мол, с рожденья в водке крестят, потому и тяга такая к ней, удержу нет. Знаем разгульность рыбацкую. Знаем дедовские порядки. Но ведь ты коммунист. А что ты сделал? Что?.. — он потянулся к Григорию. — Ослепил себя дурманом… Разум помутил… Вытравил водкой все то, что дала тебе партия… и сослепу жену… жену… столкнул в могилу… Сапогом придавил… — Жуков сел на скамейку, расстегнув ворот рубахи.

Слышно было, как взволнованно дышали люди. Голова Кострюкова склонилась низко над столом, но одинокий глаз не отрывался от Жукова. Слова старого друга неумолчно звенели в ушах, будоражили, как застоявшуюся воду, уснувшее чутье.

«Тверже надобно было бы, без поблажек», — думал он.

Во дворе нарастал шум, кто-то ломился в дверь. Вскоре в окне появилась голова Душина.

— Кончайте, а то рыбаки разбегуться.

Кострюков торопливо закрыл папку, поднялся.

— Товарищи! Я предлагаю… строгий выговор.

— Нет! — вскинулся Жуков. — Исключить!

Кострюков наклонился к Жукову, тихо сказал: