— Ты мне губы не мажь. Хватит с нас брехни вашей.

— Вам правду говорят, что можно получить…

— Да, — перебил Панюхай Жукова, — фигу можно получить… — и показал фигу. — Я, чебак не курица, рыбалка старый и подсекать сомов ловко умею. А сам на крючок не пойду. Меня не подсекешь! — Заметив, что Жуков закивал головой, он смолк, вытянул шею. — Ага! Стало быть, правду сказываю? Согласен? То-то. Перебьемся сами как-нибудь. Вот подсеку на котел, и хватит с меня.

Он потянул за удилище, сменил на крючке наживку и проворчал:

— Хоть один понятливый человек сыскался. Сразу в толк взял, что правду ему сказывают.

Жукову хотелось одному отправиться к рыбакам, побеседовать с ними, и он, найдя предлог, отослал Душина в совет, а сам пошел берегом. Увлеченные горячим спором, рыбаки не заметили подходившего к ним Жукова. Они энергично жестикулировали, матерно бранились, порывались с кулаками к Тимофею. Павел брал их за шиворот, оттаскивал в сторону, спокойно говорил:

— Не трожь. Если в обиде какой, в суде обжалуй, а бить отца не дозволю.

— Да что же мы, только на него работали? Где же доля наша?

— У государства. Видали, почем за кило платят? — Тимофей тряс договором. — Видали? И с меня шкуру дерут, молчу же. Это прежде, когда хозяином своему улову был, платил вам, сколько хотели. А теперь что есть — и то слава богу.

— Так и выходит, что тебе да богу, а нам и хвоста не достается?

— Не моя воля, — развел руками Тимофей. — Советская…

— Да ты хоть бы в расходах на кумань поуступчивей был, и то легче нам будет. Ну как же так?

— Нет, не желаю разорять себя. Не угодно работать со мной, воля ваша. Других сухопайщиков возьму. Хватает их. Отбою нет.

— Ах, ты вот как? — и, ударом ноги расшвыряв пустую, из-под водки, посуду, один из сухопайщиков ринулся на Тимофея.

Павел заслонил отца, окрутил сухопайщику руки.

— Говорю тебе, если что имеешь, обжалуй в суде.

— Правильно! — поддержал, подходя, Жуков. — Подавай в суд жалобу. К чему драку устраивать?

Сухопайщик круто обернулся к Жукову:

— А тебе что? Убирайся к…

— Не горячись! — оборвал его Жуков.

Тимофей иначе обошелся с Жуковым. Увидев на нем наган, закусил бороду, сказал:

— Бунтарь. За мой кусок хлеба и в морду плюет. Народ неблагодарным стал, — и вздохнул.

— За что плюет? — спросил Жуков, кивнув.

— За то, что кормлю их…

Сухопайщики обступили Жукова и стали наперебой жаловаться на Тимофея: мало платит за работу, бессовестно обманывает их. Тимофей возражал, дергал за руку Жукова:

— Брешут, хамлы. Брешут. Совесть-то ваша где?

Жуков слушал Тимофея и сухопайщиков, изредка кивая головой. Тимофей недоумевающе посмотрел на него, подумал: «Чудак, что ли, какой? Вроде и нашим и вашим…»

— Видать, пьяный? — зашептали и сухопайщики; переглянулись, смолкли.

Жуков улыбнулся.

— Как раз непьющий. Контужен — это да. А вот почему вы пьянствуете и не выходите в море? — плотно сжал губы и строже: — Почему?

— А зачем ловить? Мы рыбку из воды, а они ее в землю.

— За это их и вас к ответу надо. Сберечь не умеете.

Переминаясь с ноги на ногу, как бы невзначай уронил Тимофей:

— Спокон веков двадцатого мая кончаем лов. Отцами нашими установлен такой порядок. Не от нас он идет.

— Значит, по старому порядку бросаете, а не по тому — кончилась путина или нет? Так, что ли?..

Жукову никто, не ответил. Он отвел в сторону сухопайщиков, поговорил с ними, быстро исписал с обеих сторон листок записной книжки, прочел им.

— Ну, как?

Сухопайщики помялись.

— Чего ж молчите? Правильно написано?

— Правильно, — отозвался один.

Остальные подтвердили кивками.

— Подпишите.

После минутного колебания сухопайщики расписались. За спиной Жукова кашлянул Тимофей. Он беспокойно жевал ус, стреляя прищуренными глазами на бумажку через плечо Жукова. Жуков обернулся, пристально посмотрел в глаза Тимофею и, оседая на ногу, быстро направился в хутор.

Разыскав представителя треста, спросил:

— У вас ведется учет сдачи рыбаками улова?

— Непременно. А как же…

— Покажите…

Летом 1920 года у Бронзовой Косы высадился десант белоказаков под командой генерала Назарова, взволновал побережье. Из рыбацких поселков шли смельчаки, объединялись с рабочими, организовывали боевые дружины, преследовали назаровцев, совершали налеты, беспокоили их. Не усидели дома и партизаны гражданской войны — Кострюков с женой и Григорий Васильев. — ушли с партизанским отрядом. В отряде Кострюков подружился с одним рабочим металлургического завода. Он командовал взводом, был храбр в бою. Как-то на одном хуторе их взвод захватили назаровцы. Жену Кострюкова изнасиловали на его глазах и зарубили шашкой, а его как казака решили казнить вместе с командиром взвода — рабочим. Их привязали к тесовым воротам, били по головам ножнами шашек, секли по лицам плетьми. И когда назаровцы успели выколоть глаз Кострюкову, а комвзводу порвать щипцами ноздри и прострелить руку и ногу, подоспела красная конница, отбила их. Они попали в разные госпитали, вылечились в разные сроки и больше с тех пор не встречались. И вот, на десятом году разлуки, судьба столкнула их на Бронзовой Косе.

…Встретив возле совета Жукова, Кострюков долго смотрел на него красным от бессонницы глазом, дергал себя за нос, хмурился. Потом медленно развел руки и бросился к Жукову:

— Жуков… Жуков… — твердил он, крепко прижимая к груди старого друга. Отстранил его от себя, посмотрел еще раз, притянул, поцеловал. — Вот уж не думал, не гадал… — и, прослезившись, пряча от него глаз, схватил за руку, поволок за собой. — Вот уж не думал никогда… Вот встреча-то…

Широко шагая, Кострюков часто оборачивался, будто боялся потерять прихрамывающего друга, и все бормотал:

— И в думках не держал… Вот уж, право, и не думал…

Жуков, приготовившийся «крыть» председателя, решил отложить это на завтра и, беседуя с ним, улыбался, охотно отвечал на вопросы. Видя, что Кострюков изнемогает, борясь с дремотой, он похлопал его по плечу:

— Давай спи, дружище, а завтра утречком потолкуем.

Кострюков согласился и не раздеваясь бросил на пол пиджак и подушку, а Жукову указал на кровать. Перед тем как лечь, Жуков спросил:

— Труп жены сюда привез?

— Нет. На том хуторе лежит. Времени не было, а теперь, видать, сгнила. Да… пожалуй, сгнила… — зевнул и вяло добавил: — А Васильева помнишь? Спился парень… Па-а-губа… напала…

— Слышал, слышал. Беда, ребята. Бить вас следует. Крепко бить. — Жуков помолчал и, укладываясь, спросил: — Отчего же он свихнулся?

В ответ раздался храп; Жуков улыбнулся и натянул на себя одеяло.

Утром крупной зыбью закурчавилось проснувшееся море. Золотистые, еще не греющие лучи восходящего солнца вонзились в песчаный берег, заглянули в окошко, зайчиками заиграли на чисто выбеленных стенах, забегали по кровати и земляному полу.

Жуков нервно зашевелил ноздрями, изогнул брови, открыл глаза и сейчас же зажмурился, заслонив ладонями лицо, пряча его от шаловливо щекочущих лучей. Сбросив одеяло, встал, огляделся и начал одеваться. То, что в комнате, кроме скрипучей кровати, стола, покрытого газетами, и длинной скамейки, притулившейся к стенке, ничего не было, прошло мимо его внимания.

Заметив на столе пожелтевшую фотографию, потянулся к ней и, встретившись со смелым решительным взглядом широко открытых серых глаз жены Кострюкова, сказал вслух:

— Как живую вижу перед собой. Хорошо помню. Настоящий герой. Только смерть-то какая… Подлецы… — И, глядя в окно, кивнул взлохмаченному морю, судорожно сжав рукой спинку скамейки. Услышал за дверью шаги, обернулся.

С порога ему улыбался Кострюков, облизывая деревянную ложку.

— Проснулся? А я шорбу из осетрины сварил. Уважаешь?

— Даже очень.

— Пойдем на воздух. Прямо из котла будем есть. Вот тебе ложка.

Завтрак проходил молча. Кострюков старался поймать взгляд Жукова, но тот или опускал глаза вслед за ложкой в котел, или обращал их к морю, медленно работая челюстями. Не выдержал Кострюков, прервал молчание: