И Мария подумала: «И в Петербурге так, тихо и безмятежно, ходят во французскую комедию и смотрят канканы, кутят в ресторанах и фланируют на Невском, толпятся в приемной Ван дер Лифта, разодетые во фраки, и никаких треволнений даже в микроскоп не увидишь. Только эти раненые и напоминают о войне. Неужели все происходящее никого не волнует, не Тревожит и лишь мастеровой люд один-единственный и переживает тяготы войны и то и дело бунтует? Странно, господа. И страшно…»

Мысли ее прервали офицеры, приветствовавшие ее негромкими возгласами:

— Здравствуйте, сестра.

— Далеко ли путь держите, сестрица?

У Марии на душе кошки скребли, но она улыбалась, отшучивалась и убыстряла шаги, чтобы поскорее пройти мимо раненых и не видеть их изувеченных ног, рук, лиц, перевитых бинтами ослепительной белизны, и думала: «Похоже, что этих несчастных привезли сюда ради того, чтобы скрасить их страдания первозданной белизны повязками, ненароком государь или государыня соблаговолят пожаловать. В петербургских же лазаретах недостает бинтов, няням приходится стирать старые. А дядя писал в газетах, что Россия готова к войне. Как же так, ваше высокопревосходительство, дядя — генерал Сухомлинов? Это — ужасно ведь, тряпками перевязывать раненых. Впрочем, бинтами вы, кажется, не занимаетесь».

И услышала знакомый голос, приятно низкий и радостный:

— Мария?.. Виноват, баронесса Мария, вы на меня не сердитесь? Здравствуйте.

Мария обернулась и обрадовалась: перед ней был Бугров Николай — изящный, рослый, в новенькой форме защитного цвета, подтянутый как юноша, с черной повязкой через плечо, на которой покоилась правая рука.

— Николай Бугров, вы когда-нибудь будете серьезны? Ведь вам характера не занимать, а вы всегда шутите… Не сержусь, конечно… Как ваша рука?

— До свадьбы заживет. Сестра Надежда пожалела, не отпилила, что было, оказывается, вполне реальной опасностью. А теперь ничего, можно возвращаться на фронт.

— Фронт от вас никуда не денется, а о том, что вашей руке угрожала ампутация, Надежда мне говорила.

— Вы у нее сейчас были?

— У нее. Поссорились. Из-за некоторых святых невежд и авантюристов.

— Понимаю. Любовницы коих, пардон, пыряют их кухонными ножами, — сказал Бугров. — Офицеры, да и нижние чины, все знают и ненавидят его и удивляются, как государь терпит святого черта этого, но, — развел он здоровой левой рукой, — но ему покровительствуют августейшие персоны. Наследника, изволите видеть, лечит, хотя при цесаревиче состоит профессор Боткин. Чудеса далеко не святые.

— Тише, ради бога, — шепнула Мария. — Узнает ваша патронесса, выпишет прежде времени и прямым сообщением — на театр военных действий.

— Вот и отлично: возвращусь на круги своя, или в штаб Самсонова, и передам сердечный поклон от вас Александру. Но прежде с горя кутнем в «Астории», куда, полагайте, вы уже приглашены, — говорил Бугров не то шутя, не то серьезно.

Мария недовольно заметила:

— Нас в Смольном не приучали к ресторациям, начальница наша, княгиня Вера Васильевна Голицына, на сей счет держится строгих правил. И при знаках внимания не кутят с горя, тем более что сии знаки принадлежат вашей лазаретной Дульцинее.

Бугров достал левой рукой папиросы, но не закуривал, а сказал:

— Если вы имеете в виду Надежду — это не столь страшно. Если нашу патронессу — это посерьезней. Впрочем, могу сообщить по секрету: к нам зачастил поклонник куда более именитый: товарищ председателя Государственной думы. И, как я заметил, делает успехи сразу на двух театрах: распивая кофе с нашей патронессой для проложения путей-дорог во дворец и амурничает с сестрой Надеждой для дипломатических потреб, — заключил он и, достав спички, попросил: — Зажгите мне спичку, пожалуйста.

Мария удивленно посмотрела на него, зажгла спичку и подумала:

«А Надежда зря времени не теряет. Какая гадость! Узнает Александр — скандал», однако сделала вид, что не придала словам Бугрова серьезного значения, и спросила более чем легкомысленно:

— Только и всего? Протопопов вздумал поволочиться за хорошенькой сестрой милосердия? Эка важность! Стоит ли вам из-за этого кутить в ресторации и входить в расход?

Бугров мрачно ответил:

— Стоит. Знаки-то внимания мне оказывает не сестра Надежда, а сама фрейлина государыни.

— Госпожа Вырубова? — удивленно пропела Мария, но в следующую секунду сказала явно иронически: — В таком случае полагайте, что вы уже представлены государыне, а там — чин полковника, а то и генерала, и забудете вы про свою Кушку на веки вечные. Так что кутить вам придется на радостях, а не с горя.

Бугров молчал, и было видно, что он начинал сердиться, так как смуглое, худощавое лицо его помрачнело, темные глаза уставились на Марию осуждающе-резко, словно хлестнуть ее хотели взглядом жестким и больным, но раздумали и смягчились и стали печальными.

И тогда он сказал:

— Радостей не будет, Мария. И чинов не будет. Ибо я могу на ухаживание патронессы ответить такими словами, которых она не простит и за которые она будет преследовать меня всю жизнь. Мой одно-сум сказал нечто подобное царице, но она ничего не поняла. Поняла Вырубова и сестра Надежда, которая едва не упала в обморок.

— А именно? — настороженно спросила Мария.

— Он спросил у царицы: почему ее так ненавидят офицеры на фронте?

— Вы — сумасшедший, штабс-капитан! — приглушенно воскликнула Мария. — За такие… вопросы вас разжалуют! Ах, несчастные, что вы натворили?

— Мой друг умер на другой день, от ранения головы. А царица пусть знает, как к ней относится русский человек. На фронте об этом говорят все громче. Маразм, разложение идут именно от нее, ибо именно она покровительствует Распутину и позорит Россию. И царь мирволит ему…

Мария повелительно оборвала разговор:

— Перестаньте, штабс-капитан, и поухаживайте лучше за своей патронессой или за сестрой Надеждой, пока Протопопов не сделал ей предложения. Быть может, они и вам сошьют атласную рубаху, как шьют Гришке Распутину, — зло добавила она. — Я сейчас так поссорилась с Надеждой, что не знаю, чем это и кончится. Вырубова все слышала.

Бугров даже приостановился от удивления и спросил:

— Сестра Надежда? И сама… Этому конокраду и проходимцу? Невероятно. Узнают раненые офицеры — быть афронту невиданному. До государя дойдет. Мы сами доведем до его сведения об этом маразме, рядом с его дворцом.

— И досрочно отправитесь на передовые линии, под пули немцев, — заметила Мария.

— Вместе с вами, вы хотите сказать? С превеликим удовольствием. Впрочем, — задумался Бугров и горько покачал головой: — Нет, вам уготована будет Оптина пустынь, вместе с самым яростным врагом Распутина Митей Колюбой, или Козельским, юродивым вещуном их величества. Впрочем, это — мужская обитель, и мадам Вырубова изберет для вас женскую. Она-то — самая ревностная поклонница Распутина, чаи с ним распивала на Гороховой или дома у себя принимала, в Царском.

— Какая гадость! — воскликнула Мария с отвращением и попеняла: — И вы хорош: циник, — и изменила разговор, спросив: — Так вы намерены покинуть лазарет раньше времени? Во избежание роковых последствий ухаживания госпожи Вырубовой?

Бугров, не задумываясь, весело ответил:

— А что? Мудрый совет. Эти знаки внимания мадам Вырубовой мне не нравятся. И знаете что? Я сейчас возьму документы у сестры Надежды, и мы вместе укатим в столицу, прямо под венец, скажем, в Казанский собор или под сень Исаакия. У вас до поезда есть два часа, так что подождите меня, умоляю.

И оттаяла Мария, и проводила его улыбчивым взглядом.

Так Мария встретилась со своим несостоявшимся женихом, Николаем Бугровым. Давно это было, их первое знакомство, несколько лет тому назад, когда Николай Бугров впервые был представлен ей на балу в Смольном институте, куда его затащила Надежда, сказавшая тогда как бы шутливо:

— Знакомься, подружка, и полагай, что у тебя уже есть супруг.

Мария не придала ее словам никакого значения, но вскоре Бугров вдруг сделал ей предложение, не дождавшись, пока она закончит институт. Мария отказала, но через месяц он повторил предложение и получил новый отказ, а после поездки на Дон исчез, как сквозь землю провалился. Из-за какой-то дуэли, говорят, пришлось исчезнуть. Или из-за старой студенческой крамолы.