А потом началась война, и вот Бугров объявился уже раненным.

И Мария подумала: быть может, она зря отказала Бугрову, да еще дважды? Красивый, с характером — на двоих достанет, в науках, говорят, преуспевал с отличием и поклонниц мог бы иметь в достатке, если бы захотел, а вот же не захотел и избрал ее, Марию, бесприданницу, без гроша в кармане. Впрочем, он и сам такой: скромное жалованье и ничего более, а между тем папаша — харьковский заводчик, миллионами ворочает, в наследники прочил. Но Мария замуж тогда не собиралась, хотя пора и приспела, шел третий десяток, да, по чести говоря, Бугров не очень-то нравился ей своей бесцеремонностью, если не сказать, резкостью в обращении с друзьями и даже женщинами, и самомнением, и гордыней, коих хватило бы на десятерых.

И вот сейчас что-то екнуло под сердцем. А быть может, принять то давнее предложение, теперь уже штабс-капитана, и делу конец? Идет война, и когда она кончится — про то и богу неведомо, — не оставаться же из-за нее старой девой? И Надежда успокоится и не будет болтать глупостей. А впрочем, Надежда права: Александр Орлов нравился ей, Марии, еще с первого появления на балу в Смольном. Нет, никаких видов она на него не имела ни тогда, ни теперь, тем более что он женат, но, если бы надо было выбирать между Бугровым и Орловым, она, Мария, предпочла бы Орлова. «Влюбилась бы и выскочила за него. Нет хорошего приданого? Чепуха, это в пьесах Островского бесприданниц не брали замуж, но те годы канули, бог дал, в Лету. А впрочем, ни за кого я не пойду, все это — глупости, блажь старых дев. Не до этого сейчас. Война…» — рассуждала Мария, медленно идя по тропинке, и, не заметив, что идет в противоположную от вокзала сторону, увидела скамью, села на нее и задумалась о своем житье-бытье.

Да, шла война — жестокая, кровавая, уже принесшая людям неисчислимые страдания, оборвавшая жизнь тысячам и тысячам самых здоровых и дюжих и обрекшая на муки адовы раненых и искалеченных. Нет, в Петербурге этого не видно, в Петербурге все идет, как шло и до войны, но здесь, в лазарете, война видна во всей своей омерзительности, жестокости и бессмыслице: только что люди ходили, что-то делали, о чем-то думали — и вот уже лежат без рук, без ног, с изуродованными головами, живые мертвецы в белоснежных бинтах. Кому они будут нужны теперь и какой толк от них будет семьям, обществу, калек полных или неполных, бывших кормильцев своих детей, коим останется лишь брать суму и идти по миру за куском хлеба? Чтобы кормить не только себя, но и их, искалеченных отцов, братьев, дядьев?

Да, это, конечно, хорошо, что фрейлина государыни, что сама государыня и ее дочери создали лазареты и ухаживают за ранеными, а сестра царя, Ольга, даже находится со своим лазаретом вблизи театра военных действий. Но куда лучше было бы, если бы этих лазаретов вовсе не существовало, если бы их патронессы употребили свои усилия прежде на то, чтобы не было войны, не было бы смерти. Но они ничего не предприняли. Боже, куда же мы идем?

Так думала Мария и сама удивилась своим мыслям. Не этому ее учили в Смольном институте, не о таких мыслях своих воспитанниц заботилась княгиня Голицына — наставница, но…

— Сестра, а вы поделываете здесь что? Вы — из лазарета Ани… Анны Александровны? — услышала вдруг Мария металлически жесткий, хотя и не резкий, голос, и все мысли ее улетучились в мгновение ока, и всю ее пронзил страх: по плохому языку и по жесткому голосу она узнала императрицу.

Мария подняла глаза, сама поднялась, а вернее, вскочила, как автомат, и онемела: перед ней, в одежде сестры милосердия, высокая и прямая, как доска, стояла царица и осматривала, щупала ее с ног до головы серыми, немигающими, словно стеклянными глазами.

— Нет, ваше величество. То есть я была там, подружка моя служит… Здравствуйте, ваше величество, — поздоровалась Мария и механически сделала реверанс, не понимая, каким же образом она оказалась на ногах.

Царице это понравилось, и она покровительственно заметила:

— Мечтаете. И в другую пошли сторону от станции. И не представились.

— Простите, ваше величество… Мария, племянница Владимира Александровича Сухомлинова. По его первой супруге, баронессе Корф, — ответила Мария и вся напряглась предельно, чувствуя, что на этом расспросы не кончатся, и думая, думая, о чем еще будет спрашивать царица.

Царица не стала расспрашивать и пошла по тропинке, в противоположную сторону от Серафимовского лазарета Вырубовой, бросив Марии:

— Проводите меня.

Мария с готовностью последовала за ней и все время думала: «Одна гуляет по парку… В платье сестры милосердия… Не хочет, чтобы ее узнали раненые? Или из своего лазарета идет куда-то? А быть может, к Вырубовой намеревалась, да я помешала? И хорошо: Вырубова не донесет о моем отношении к Гришке Распутину», — заключила она и ждала, ждала, что будет дальше, и дрожала всем телом, хотя и старалась держаться мужественно, даже гордо, но как ты будешь держаться мужественно, а тем более гордо, если тебе годами вдалбливали раболепие перед царствующими особами?

Царица помолчала немного, обошла какой-то камешек на дорожке, посыпанной желтым песком, еще свежим, не затоптанным, и спросила:

— Вы французский знаете или английский?

— Французский, немецкий, греческий и латынь, ваше величество, — тотчас ответила Мария.

— Будем по-французски говорить, — о немецком царица предпочла умолчать. — Значит, вы — родственница Владимира Александровича по первой жене, баронессе Корф?

— Да, ваше величество.

— Она так вдруг скончалась, бедняжка, — сердобольно промолвила царица.

— Внезапно, ваше величество, — машинально подтвердила Мария и едва не сказала: «Прошел слух, что баронесса в чем-то была замешана и решила умереть», но не сказала — зачем навлекать подозрения на дядю-министра, бывшего в то время киевским генерал-губернатором!

Царица неожиданно спросила:

— В таком случае, вы — родственница и барону Скалону, женатому тоже на баронессе Корф? И шталмейстеру Семену Николаевичу Корфу?

— Не знаю, ваше величество. Это дальнее родство, и я барона никогда не видела.

— Я скажу барону Семену Николаевичу Корфу, что нехорошо забывать племянниц, — властно произнесла царица и мягче добавила: — Тем более красивой племянницы.

— Что вы, что вы, ваше величество! — простодушно воскликнула Мария. — Я бесконечно благодарю вас за высочайшее благоволение ко мне, ваше величество, но, право, я не хотела бы обременять…

— Это для меня не обременительно. А вы где служите, баронесса?

И Мария вдруг сорвалась и едва ли не с отчаянием воскликнула:

— Да не баронесса я, ваше величество! Я всего только воспитанница баронессы Корф, как мне говорили…

— Баронесса Корф, я не ожидала от вас подобного, — строго прервала ее, а вернее, оборвала царица. — Вы есть баронесса.

И Мария благодарно сделала реверанс и виновато промолвила:

— Простите, ваше величество, я совсем потеряла голову.

Царица промолчала, а Мария шла почти рядом с ней и мучительно решала, что такое случилось с ней на этом свете и что за ним последует: добро или зло? «Искренне говорит царица или делает вид, что запросто разговаривает с себе подобной, с сестрой милосердия? А если Надежда… Если Вырубова донесет? И зачем я ввязалась в спор, в ссору с этой психопаткой, с Надеждой, из-за конокрада и развратника».

Царица прервала ее невеселые мысли, спросив ревниво, неприязненно:

— Говорят, у Владимира Александровича красивая молодая жена, не так ли?

— Да, ваше величество.

— И много тратит на приемы.

— Я у них бываю редко, ваше величество. Там всегда толпятся, как в пассаже: банкиры, нефтепромышленники, чиновники да еще бесчисленные родственники Екатерины Викторовны, которые меня не очень любят как племянницу покойной жены Владимира Александровича.

— Но они — простолюдины, — пренебрежительно заметила царица, — а вы — баронесса, — и добавила: — Широко живет госпожа Сухомлинова и бросает тень на супруга. Господа Милюковы и компания думских могут воспользоваться этим и устроить Владимиру Александровичу новый скандал. А государь ценит его, и ему будет больно, если сей крамольный муравейник, Дума, опять поднимет шум.