Компания в автомобиле истерически завизжала, как будто ее резали, и выпорхнула прочь в великом смятении.

Со всех сторон посыпались восторженные голоса:

— Браво, сестрица!

— Брависсимо! Так следует защищать честь армии!

— Сестрица, хотите, я его вызову и того?..

И Марию обступили офицеры и наперебой стали рекомендоваться…

А владелец белой бекеши стоял на тротуаре, как идол, щупал щеку, по которой пришелся удар, будто ему дырку сделали, и наконец простонал едва ли не со слезами на глазах:

— За что же, сестрица? Я ж от всего расположения хотел услужить. Я же от всей души хотел на прощание…

И осекся: что-то железное схватило его за шиворот, бесцеремонно повернуло вокруг оси, и послышался голос негромкий, но достаточно вразумительный:

— Еще одну не желаете откушать, ваше степенство? За неучтивое поведение при встрече с прекрасной половиной рода человеческого?

Это сказал Бугров, и Михаил Орлов не удивился бы, если бы его кипяченый друг дал бы владельцу бекеши еще одну пощечину, и настороженно посмотрел вокруг — не идет ли городовой? Но городовые не вмешивались в истории с военными и обычно делали вид, что ничего не замечают. Но на всякий случай Михаил Орлов сказал:

— Потом объяснитесь, господа, а сейчас я полагаю, что господин миллионщик извинится перед сестрой, которую вон окружили офицеры, и тем исчерпает этот дурацкий инцидент.

— Вы меня знаете? — испуганно спросил владелец бекеши.

— Предположительно.

— Но я же ничего такого, господа! Ну, пропустил маленькую с горя, что сдаю мотор в действующую армию, ну, захотел покуражиться, прокатиться по Невскому, так за что же она меня… За что! — плачущим хмельным голосом спрашивал он.

Бугров переглянулся с Михаилом, как бы говоря: «А быть может, он действительно ничего», но повелительно сказал:

— Извинитесь. Немедленно. Или будете иметь дело со мной. И серьезное.

— Да я, я в ножки ей поклонюсь, сделайте милость представить меня ей только, — с готовностью произнес владелец бекеши и, наконец отыскав Марию в толпе офицеров, решительно направился к ней.

Бугров последовал за ним, хотя Михаил Орлов и посоветовал:

— Не ввязывайся. Можешь накликать беду… — хотел он сказать: «Беду на меня», но Бугров уже был впереди в нескольких шагах, следуя по пятам владельца бекеши.

Мария действительно была в кругу офицеров — белоснежная в своем переднике и в косынке с красным крестиком, смущенная сыпавшимися со всех сторон комплиментами и приглашениями, и хотела поскорее убраться с Невского, пока не встретился кто из знакомых по институту, по Смольненскому лазарету, которые могут подумать бог знает что, и все время говорила:

— Благодарю, господа, но я тороплюсь и прошу вас освободить меня.

— А лучше — в Мариинский.

— Нет, нет, господа, только в «Асторию»! Дюжину шампанского в честь прекрасного пола!

Вдруг лицо Марии налилось румянцем ярким и гневным, глаза сузились, и вся она напружинилась и стала выше ростом, прямая и грозная.

Она увидела своего обидчика.

И не успел Бугров представить его, как владелец бекеши, бросив картуз к ногам Марии, стал на одно колено и произнес дрогнувшим голосом:

— Каюсь, проклинаю себя и молю о прощении, сестра. Клянусь, что приложу все свои старания, дабы заслужить ваше благосклонное расположение, — и поцеловал платье Марии.

Офицеры изумленно переглянулись и захлопали в ладоши:

— Браво, господин Крез!

— Туфельку, туфельку положено целовать, ваше степенство!

— И чек на потребу госпиталей и лазаретов, — весело острили они.

— Будет чек, господа! Вот он, — ответил владелец бекеши и запустил руку в карман, но в эту секунду Мария — как огнем обожгла.

— Шут, чудовище, — процедила она сквозь зубы с отвращением и набросилась на Бугрова: — А вы, штабс-капитан, специально приехали из Серафимовского лазарета устраивать этот отвратительный мерзкий балаган? Подите прочь, я не желаю вас видеть… Проводите меня, Мишель, — обратилась она к Михаилу Орлову.

У Бугрова круги пошли перед глазами от неожиданности, что Мария напала на него с такой яростью, и он не мог сообразить, что предпринять: догнать ли ее и сказать, нет, крикнуть на весь Невский: «Я люблю вас! У меня и в мыслях не было устраивать этот действительно омерзительный спектакль!» Или махнуть на все рукой и сегодня же, сейчас уехать на фронт, где его друзья, как пишут газеты, ведут ожесточенные сражения с противником при Сольдау и — как сказать? — быть может, терпят неудачи, выбывают из строя и их некем заменить?.. Рука еще не зажила и ноет, болит, и неизвестно, когда заживет. Но он великолепно может стрелять и левой и шашкой может владеть при случае, да, в конце концов, не на руках же ведут солдат в бой? А Мария — что ж? Опять опозорила, в который уж раз, не пластаться же перед ней, как этот купчик, или фабрикант, или черт его знает, кто он?

И набросился на владельца бекеши:

— Вы, не имею чести, какого вы черта торчите здесь, как огородное пугало в этой дурацкой бекеше? Убирайтесь вон, пока я не продырявил вашу пьяную башку! — и левой рукой схватился за кобуру нагана, с которым никогда не расставался.

Владелец бекеши остановил его почти трезвым голосом, даже приятным басом:

— Не хватайтесь, штабс-капитан, за наган и поберегите пули для немца, а мне лучше назовите адрес баронессы. Смею уверить вас, что она простит мне мое свинство и гимназическое рыцарство, а вам — непредвиденный, действительно мерзкий мой спектакль. Прошу в мотор, коему я хозяин — сегодня, а завтра жертвую армии. Кстати, мои дамы вовремя разбежались. Прошу, — широким жестом пригласил он Бугрова садиться в опустевший автомобиль, механик которого уже открыл дверцу и ждал.

Кто-то окликнул Бугрова:

— Штабс-капитан? Поистине мир тесен.

Бугров обернулся, увидел знакомого сокурсника по пехотному училищу и сказал:

— Подождите меня, я сейчас. — И спросил у владельца бекеши: — Я могу узнать, с кем имею честь?

— Вызывать все же решили? — усмехнувшись, спросил в свою очередь владелец бекеши. — Не стоит, штабс-капитан. Это архаично. И вас разжалуют, а мне вы понравились, по чести сказать. — И, расстегнув ворот бекеши, бросил ее в автомобиль и остался в чесучовой тройке, перехваченной на груди массивной золотой цепочкой.

Бугров с любопытством измерил его с ног до головы и по безукоризненной выправке и чуть-чуть выгнутым ногам понял: перед ним был офицер, причем кавалерийский, и сказал:

— Вы — офицер, а валяете дурака… Если бы моя власть — загнал бы я вас в самое фронтовое пекло, но, — развел он здоровой рукой и смешался с военными.

Владелец бекеши бросил ему вслед:

— Ну, уж там-то мне делать нечего, штабс-капитан. А впрочем, сдам военному министру сей папин презент, и тогда посмотрим. — И, сев в автомобиль и велев механику трогать, достал из кармана горсть серебряных целковых и стал бросать их городовым, едва к ним приблизившись, чтобы не прицепились.

Городовые ловили целковые с ловкостью жонглеров, почтительно козыряли и смотрели, высматривали что-то в небе, будто и оттуда вот-вот могли посыпаться такие же, — не прозевать бы.

А небо смотрело на них равнодушно и высокомерно — белое, разогретое солнцем в меру северных сил и возможностей, однако же скликало поближе робко теснившиеся по его обочинам облака, чтобы передохнуть немного в синей тени их, и они смелее выползали из-за дворцов и парков, раздавались вширь и хмурились все более, словно недовольны были, что им приходится взбираться на такую высь.

И кони на Аничковом мосту куда-то рвались подальше от солнцепека, а один уже вздыбился в протесте, что его не пускает укротитель, и готов был взлететь под облака, но укротитель держал его надежно, как и товарищ его держал другого, натянув поводья так, что и шагу ступить было невозможно.

И кони застыли в грациозном порыве и ждали-выжидали момента, когда будут ослаблены немилосердные уздечки.

Бронзовые кони волшебника Клодта.