— Я не знаю, спросит ли ваша история с немцев, а то, что пролетариат России спросит с вас — почему вы оказались в одной колеснице с самодержавием и с Родзянко, Пуришкевичами, Милюковыми, — я ручаюсь. Ибо вы тормозите развитие российского революционного движения, работу партии, вставляете палки в колеса нашей собственной истории, истории развития социализма и его победы. Вот что я хочу тебе сказать, бывший рабочий славного отряда рабочего класса революции, сулинцев, — теряя терпение, говорил Петровский.
— Я бы сор из избы не выносил при постороннем, Григорий Иванович. Так новый человек подумает обо мне черт знает что, — сказал Туляков явно обиженно, делая вид, что собирается уходить, но не уходил, тянул, что-то прикидывал мысленно.
Михаил заметил:
— Я особенно думать о вас не стану, так как все лежит на поверхности, и тут ломать голову нечего. А вот что подумают о вас и о ваших деяниях рабочие, которые послали вас в Думу, узнай они, что вы навечно встали на антиреволюционный путь, а проще говоря — на изменнический путь в нашей революции, я могу сказать…
— Не трудитесь, молодой человек. Со своими рабочими я и сам найду общий язык.
— С меньшевиками — возможно. С нами — нет. А нас на Дону, как и на юге России, большинство, — говорил Михаил немного запальчиво, взволнованно.
— Молодец, Михаил, правильные слова. Именно: наших — большинство во всех низовых комитетах, — поддержал его Петровский, но, подумав, добавил: — Хотя теперь, при помощи вот таких… пролетариев, как ваш земляк, меньшевики постараются посильнее замутить мозги не очень политически зрелым людям.
Туляков наконец надел шляпу, которую все время держал в руке, как будто ее могли украсть, поправил крахмальный воротничок и самоуверенно сказал:
— Не будем спорить о путях развития революции. Посмотрим, кого она изберет своим лидером и с кем придет к победе. Но когда она придет — неизвестно. Войну мы не смогли предупредить. Теперь у нас нет иной задачи, как помогать ее победе. Кончим ее — поговорим о революции.
— Ну, ну… Ты будешь воевать, а мы будем готовить революцию, — сказал Петровский, пряча документы и давая понять, что разговор окончен.
И проводил Тулякова к двери.
Михаил посмотрел им вслед и подумал: нелегко все же быть революционером и депутатом Думы…
Петровский, вернувшись, сказал:
— Не вернется. Не изменится. Наоборот: пойдет дальше. По пути отступничества от социализма. Туляков Иван. Бывает, оказывается, и такое: был пролетарием, а стал врагом.
…Сейчас Михаил шел на телеграф давать депешу отцу, что задерживается на несколько дней, так как Петровский предупредил, что ранее, как через неделю, не отпустит его никуда, и думал о Туликове. Да, был рабочим Сулинского завода, того самого, пролетарии которого в пятом году через Совет рабочих депутатов управляли городком две недели. Революционная власть народа. Как же случилось, что от имени этих людей в Думу оказался избранным такой человек, как Туляков?
И решил Михаил: непременно, по возвращении в свои края, поехать к сулинцам и рассказать им подробнее, что собой представляет этот человек. И — как сказать? Быть может, есть такое право, чтобы отозвать его из Думы?
И задумался. И не заметил, как оказался на Невском, а когда поднял глаза, вдруг увидел штабс-капитана Бугрова с перевязанной правой рукой, шедшего с другими ранеными офицерами. Бугров не узнал его в таком необычном наряде и прошел бы мимо, да Михаил строго окликнул его:
— Штабс-капитан, почему не отдаете чести как положено? Безобразие.
Бугров изумленно остановился, и другие офицеры остановились, поискал взглядом офицера, который вздумал его корить, но не нашел и пожал плечами.
— Черт знает что и почудилось… — И тут лишь увидел улыбающегося Михаила и понял: — Чертушка, денди лондонский, так это ты решил меня поучить уставным правилам? А я ищу, гляжу, кто это потерял зрение и не видит, что моя правая рука… Ну, дай мне обнять тебя, друг сердешный… — И офицерам: — Господа, я встретил друга, так что…
Он не успел закончить фразы, как против них остановился высокий капитан с тонко закрученными на концах черными от краски усами и грозно спросил:
— Штабс-капитан, почему не отдаете честь офицерам, коих долженствует приветствовать в соответствии с уставом? Соблаговолите назвать свою часть и фамилию ее командира.
Бугров спокойно ответил:
— Не могу, капитан. Рука ранена. Правая. А левой не положено именно по уставу. — И спросил вызывающе строго: — А как вы смеете подобным образом обращаться к георгиевскому кавалеру, ваше благородие?
Капитан смутился: он не заметил, что на груди, на левой стороне, у Бугрова спрятался под черной повязкой, перекинутой через правое плечо, Георгиевский крест, правда, солдатский, но тем более почетный, так как офицеров не особенно жаловали такими крестами, но отступать не хотелось, и он грубо ответил:
— Я отдаю должное святого Георгия кресту, однако я требую от вас…
— Понимаю: сатисфакции, — прервал его Бугров и продолжал: — Я готов. Завтра, в шесть часов ноль-ноль минут, на наганах. Где прикажете?
Такого капитан никак не ожидал и рассмеялся криво, через силу.
— Вы — сумасшедший, штабс-капитан. Стреляться левой рукой! — воскликнул он.
— Я убью вас с левой еще быстрей, капитан. Итак, где прикажете? Мой друг завтра в пять ноль-ноль будет к вашим услугам, — сказал Бугров все с тем же спокойствием, но настойчиво, требовательно.
Михаил Орлов смотрел то на него, то на побледневшего капитана и готов был схватить друга за здоровую руку и увести от греха, но капитан и сам готов был ретироваться, смотрел по сторонам, ища знакомых офицеров, но никого не нашел или и не искал, а делал вид, что ищет, и наконец примирительно сказал:
— Бог с вами, штабс-капитан. Ничего я от вас не требую и не хочу. И вы не похожи на бретера, а просто валяете дурака. Извините и не злопамятствуйте, авось на фронте еще встретимся, — козырнул он и пошел своей дорогой.
Бугров проводил его насмешливой улыбкой и качнул головой.
— Не из храбрых. И лучше, не то впутался бы я в историю с географией.
— И был бы убит, — скорбно сказал Михаил Орлов.
— В том-то и дело, что убит был бы капитан, а мне назначили бы такую новую Кушку, что и подумать неприятно. Я-то неплохо владею оружием и с левой, — грустно произнес Бугров и, желая переменить разговор, спросил: — Ну, рассказывай, как очутился в столице государства Российского. Ты-то из Парижа, надо полагать? Судя по одежде — прямо, наверное, из самого президентского дворца, с Елисейских полей?
— Из Латинского квартала, всего только. А это — камуфляж, — ответил Михаил и спросил: — С рукой что? Серьезная рана? Где? Судя по Георгиевскому кресту — в жарком деле был? Поздравляю с Георгием.
Штабс-капитан Бугров поблагодарил и негромко спросил:
— Значит, по важному делу прибыл, коль потребовался такой наряд?
— По делам коммерции. Пойдем поближе к телеграфу, я туда иду, И расскажи лучше о себе, о Марии. Об Александре ничего не слышал?
— Александр служит при Жилинском, главнокомандующем. Я служил в первой армии Ренненкампфа. Вот кратко и все. А ты по какой части теперь служишь и по каким делам прибыл в град Петров в это грозное время? Не секретничай, я филеров к тебе не пошлю…
Михаил не сразу ответил, а прикурил угасшую сигару и сказал:
— Прибыл вспомнить с Невским дела дней минувших и прикинуть, что надобно делать сегодня-завтра, чтобы не повториться, не ошибиться вновь… Сигару хочешь? Гаванскую…
Штабс-капитан Бугров взял сигару, повертел ее в руке и спрятал.
— Посоветоваться приехал с Невским проспектом? — допрашивал он.
— С историей, с людьми, ее творившими здесь в пятом году. Нам-то не безразлично, куда она пойдет в ближайшее время, история. Ибо некоторые толкают ее то вправо, правее самого царя-батюшки, то влево, левее самого Бланки, то в откровенное болото. А историю надо не «толкать», а совершать. Ее творцу. Мастеровым революции. И подмастерьям. Нам с тобой.